Грань веков - Натан Эйдельман

Беннигсен: «В эту минуту я услыхал, что один офицер по фамилии Бибиков вместе с пикетом гвардии вошел в смежную комнату, по которой мы проходили. Я иду туда, чтобы объяснить ему, в чем будет состоять его обязанность, и, конечно, это заняло не более нескольких минут» – так генерал напишет собственною рукою. Ланжерону же объяснено иначе: на Павла, «теснясь один на другого», двинулись подошедшие офицеры, кто-то из них погасил лампу, стоявшую на полу; «я вышел на минуту в другую комнату за свечой». Племянник Ведель записывает почти то же самое, но с одной существенной подробностью: «Когда раздался новый шум в смежной комнате, окружавшие Павла опять перепугались, но Беннигсен снова обнажил шпагу: «Теперь нет больше отступления!»»

Чарторыйский верит, будто именно уход Беннигсена развязал страсти. Так же думал или хотел думать Александр I. Зато Воейков знает более откровенное объяснение Беннигсена: «Я ушел прежде, чтобы не быть свидетелем этого ужасного зрелища».

Наконец, Фонвизин уж не имеет никаких сомнений! «В начале этой гнусной, отвратительной сцены Беннигсен вышел в предспальную комнату, на стенах которой развешаны были картины, и со свечкой в руке преспокойно рассматривал их». Эти картины, «изучаемые» Беннигсеном, встречаются и в рассказе, записанном М. Муравьевым-Апостолом (совпадение с версией Фонвизина объясняется тем, что оба декабриста запомнили рассказ Аргамакова, обедая с ним в 1820 г.): один из заговорщиков будто бы выскочил из царской спальни, чтобы сказать Беннигсену, что царь подписал или готов подписать отречение. «Услышав об отречении Павла, Беннигсен снял с себя шарф и отдал сообщнику, сказав: «Мы не дети, чтоб не понимать бедственных последствий, какие будет иметь наше ночное посещение Павла для России и для нас. Разве мы можем быть уверены, что Павел не последует примеру Анны Иоанновны?» Этим смертный приговор был решен».

Подобные речи в такой ситуации маловероятны. Все решалось секундами. Павла уже бьют – тут не до отречения… Вероятно, в записи декабриста соединились разные элементы события, но она верно отражает суть: Беннигсен – фактический лидер, трезво оценивший ситуацию, не сомневающийся (об этом, конечно, договорился с Паленом), что царю не жить; но перед самым финалом он делает то же, что Пален и Зубовы, – умывает руки.

Еще одна характерная подробность: племяннику Беннигсен расскажет, что, «выходя из комнаты, приказал князю Яшвилю охранять царя». Так вырисовывается образ «главных виновников», штаб– и обер-офицеров: полковник князь Яшвиль после ухода генералов – самый старший по чину среди оставшихся…

10) Беннигсен возвращается: «Вернувшись, я вижу императора, распростертого на полу. Кто-то из офицеров сказал мне: «С ним покончено!» Мне трудно было этому поверить, так как я не видел никаких следов крови. Но скоро я в том убедился собственными глазами. Итак, несчастный государь был лишен жизни непредвиденным образом и, несомненно, вопреки намерениям тех, кто составлял план этой революции. ( … ) Напротив, прежде было условлено увезти его в крепость, где ему хотели предложить подписать акт отречения от престола».

Племяннику сообщено, будто его дядя кричал! «Стойте! Стойте!» Но Ланжерон при всей почтительности к Беннигсену не очень верит и пишет, что генерал «был очевидцем смерти императора, но не участвовал в убийстве».

Что же произошло в спальной комнате, пока выходил и возвращался Беннигсен?

Зубовых нет (лишь камердинер князя Платона). Там офицеры гвардии Яшвиль, Скарятин, Горданов, Бологовской, Аргамаков, Татаринов… Принц Евгений называет еще князя Вяземского. Сто лет спустя великий князь Николай Михайлович просит Шильдера сообщить имена «тех двенадцати», которые вошли в царскую спальню. Если к семи названным офицерам прибавить двух Зубовых с камердинером и Беннигсена, то недостает всего одного. Однако генералам, как уже отмечалось, нравится версия о главной роли «четырех пьяных извергов».

В те минуты, когда, казалось бы, никто не контролирует разгоревшиеся страсти, происходят молниеносные замены, «перестановки» основных действующих лиц. Главный – Беннигсен, но он не касается монарха и пальцем. Первым бьет Николай Зубов, но затем генералы устраняются, выходят, предоставляя заканчивать дело офицерам.

Знали ль генералы, что именно так дело пойдет?

Втайне они этого, конечно, желали; паленовское «не изжарить яичницу, не разбив яиц» подтверждалось. Позже Пален будто бы произнесет: «Дело сделано, но уж слишком».

События в зависимости от случая, конечно, могли повернуться по-разному. На прямое цареубийство не решились бы многие, способные к низложению Павла. Однако по Беннигсену: «Мы не дети, и, раз начав такое дело, нельзя отступать…» Каждый шаг вперед по дворцу, каждый удар по охране, каждая преодоленная преграда отрезает путь назад. Речь идет уже об инстинкте самосохранении убийц, помноженном на испуганное ожидание, что вот-вот ворвутся преданные царю люди. Шум за стеной и тревожные выходы из спальня Зубовых, Беннигсена – это поощрение к немедленным действиям.

Меж тем у дворца действительно усиливается ночная тревога. Леонтьев, воспоминания которого особенно внушают доверие, видит с улицы мелькание огней в дворцовых окнах. Семеновские солдаты шепчутся: «Братцы, во дворце что-то не здорово» – и готовы на помощь. Тут подскакал подполковник Вадковский и начал говорить о хорошей службе при Екатерине II, «подавая надежду на перемену правления, но солдаты молчали».

Меж тем во дворце колеблющийся капитан Воронков слышит удар колокола, означающий вызов караульных с оружием на главную гауптвахту. Он бежит со своими солдатами и понимает, что сигнал дал Пален, стоящий «с толпою заговорщиков, державших зажженные факелы» (очевидно, со своею колонной, которую повел с талызинского пиршества).

«Воронков поспешно скомандовал от ноги, приказал заходить караулу справа и слева в намерении окружить графа (делая все сие, как сам после признавался, в ужасе и не зная, что сам делал), но сей закричал в это время: «Ребята! У нас император Александр! Ура!» Воронков кричавшим с великим усердием солдатам «ура» хотел сие воспретить, закричав «цыц!». Но граф Пален, бросясь к Воронкову и схватя его за галстук, сказал ему: «Молчи, я тебя удавлю!» И, обратясь к явившемуся теперь поручику Полторацкому, сказал: «Извольте командовать на караул». Воронков жаловался, что Пален «едва было не удавил в самом деле его, и не мудрено: граф был высокого роста и мужчина здоровый, а Воронков маленький и толстенький».

По всей видимости, этот же эпизод с более откровенными подробностями, но и с немалой путаницей фамилий представлен в записи Матвея Муравьева-Апостола? «Главный караул занимал капитан Михайлов со своей ротой. Он был гатчинец, достойный образчик этих офицеров: грубый, безграмотный и пьяница. Солдаты этого караула тоже подняли ропот, что их не ведут унять шумящих. ( … ) Михайлов вывел солдат из караульни. Поднявшись по парадной лестнице, на ее площадке ему встретился граф Зубов и спросил: «Капитанина, куда лезешь?»

Михайлов ответил: «Спасать государя».

Граф дал ему вескую пощечину и скомандовал! «Направо кругом». Михайлов с должным повиновением отвел своих солдат в караульню».