Хьюстон, у нас проблема - Катажина Грохоля

– «Тифенфурт». Мы его тоже любим.

– И «Мейсен», – брякнул я, потому что это было единственное название, которое у меня ассоциировалось с фарфором.

– Ну да, но «Мейсен» – это совсем другое. Милая, передай пану конфитюр, вы, пан, сахар не кладите, попробуйте с этим. Вы ведь наверняка знаете, что фарфор еще матовый, без блеска, отправлялся на роспись художникам, а потом его снова отправляли в печи, и уже оттуда он выходил с блеском. Каждый предмет нуждается в любви. А сегодня все поставлено на конвейер, все под копирку делается. А тут вот не найдешь двух одинаковых, различия еле уловимые глазом, практически незаметные – но они всегда есть.

Я осторожно сделал глоток.

– Сколько мы вам должны?

– Сорок злотых, – сказал я, хотя эта цена не имела ничего общего с действительностью. У этих двух старушенций, возможно, имелись обширные запасы фарфора – но у них точно не было таких обширных запасов в кошельке, это было видно невооруженным глазом.

– Минуточку, – Вильгельмина поднялась, открыла дверь в соседнюю комнату, вышла и старательно ее за собой прикрыла. Старые люди так устроены – им не хочется, чтобы всякие посторонние заглядывали к ним везде.

Она довольно долго не возвращалась, я даже начал беспокоиться, потому что за стеной слышалось шуршание, какая-то суета, удаляющиеся в глубь квартиры торопливые шаги. А потом старушка вошла, бледная как смерть, с сумкой в руке.

– Меня обокрали! У меня нет ни гроша, ни гроша!

Какое счастье, что я ни на секунду не заходил в ту комнату! Мне даже стало жарко от того отчаяния, которое звучало в ее голосе, – от этого отчаяния «Нептун» точно сам бы исправил резкость своего изображения, клянусь!

– Милая, это невозможно!

– Возможно, ничего нет, вся пенсия пропала! И нам нечем заплатить, Иисус Назарейский!

Я посмотрел на старушек.

– Что касается меня, то никаких проблем. Я заберу деньги как-нибудь при случае, когда они у вас будут.

– Это абсолютно исключено, – заявила Старушка номер один. – Дай, я проверю, – она залезла в сумку, вытащила оттуда кошелек, который помнил Вторую, а может быть, я не совсем уверен, и Первую мировую войну.

– Нет.

– Спокойно, – влез я. – А вы выходили сегодня из дома?

– Да! Я как раз с утра ходила на почту – получить пенсию!

– А потом? Потом что делала, вспоминай, что ты делала дальше, где была? – сестра наклонилась над ней с тревогой. Старушка начала плакать.

Мне хотелось убежать подальше отсюда.

– Утром я была на почте, за пенсией ходила, там очередь была, я пошла за морковкой на рынок, купила морковку, потому что захотелось морковки на обед, и половину куриной грудки, возвращалась по Блаватской, зашла в продуктовый, потому что вспомнила, что не купила молока, ой, боже мой, боже, – старушка села, прижимая сумку и кошелек к груди.

– И везде ты платила? Ведь кошелек-то у тебя остался… На рынке ты морковку у пани Янины покупала?

– Как всегда…

– Ну так она бы заметила, если бы они у тебя выпали. А на почте ты куда деньги положила?

Я поднялся:

– Спасибо большое за угощение, мне и правда уже надо уходить. Вы только не нервничайте, правда. Рад, что смог вам помочь, – и я направился к выходу.

– О боже! Подождите, прошу вас! – раздался вдруг радостный голос старушки, которая только что лила такие горькие слезы. – Я же когда была на почте – пенсии-то еще не было! Не выдавали еще! Пожалуйста, – она вскочила, как будто ей было двадцать лет. – Пожалуйста, подождите. Это все так неприятно для нас, а вы затруднились… Может быть, вы примете в знак признательности конфитюр?

Я не знал, что ответить. Отказаться было бы неприлично, они же хотели меня хоть так отблагодарить за труды, так что было делать?

Я ушел, нагруженный прошлогодним крыжовником, прошлогодней вишней, конфитюром из розовых лепестков и маленькой хрустальной солонкой с крохотной серебряной ложечкой, которую старушки старательно упаковали в какую-то бумажку.

– Это в знак благодарности и на память, о нас никто долго помнить не будет, так что не отказывайтесь, пожалуйста. Солонка, конечно, не очень-то практичная, но вдруг вам захочется поставить что-нибудь красивое на стол… За столом с любимой женщиной сидится по-другому, если на нем стоит какая-то благородная вещь…

Ну да, согласен, при условии, что никто эту благородную вещь случайно не разобьет.

Я был смущен, но двум женщинам, которые сообща что-то тебе втюхивают, отказать невозможно.

Мы мило попрощались, на этот раз обе дамы подали мне руки, я вышел в теплый светлый день и подумал, что мир устроен удивительным образом. У людей нет приличного телевизора, но при этом они пьют чай из исключительно дорогой и редкой посуды. У них нет денег, но они не могут позволить себе остаться в долгу. И возвращают этот долг с высочайшим достоинством. Я подумал, что мог бы приволочь им телевизор, – легко, часто так бывает, что при покупке нового телевизора люди не знают, как избавиться от старого, и даже просят, чтобы я его забрал. Я обычно этого не делаю, потому что у меня ведь не склад и я не торгую подержанными телевизорами, но можно было бы. Или кто-нибудь из знакомых мог бы за символическую плату свой старый телик отдать.

Что-то благородное на столе между мной и женщиной… Солонка… Это может придумать только человек, которому пятьсот лет.

Я посмотрел на телефон. Шесть неотвеченных звонков. Три от Ярека, три от матери. Яреку я звонить не стал, потому что и так понятно, он хотел ругаться, а мне не хотелось в сотый раз повторять одно и то же и выяснять, кто из нас прав. А матери позвоню вечером.

Эти люди – вида Гомо сопящий, которые сейчас наполняют мою квартиру шумом и движением, делятся на две части: на, собственно, гомо, которое что-то такое изображает ногами перед дверями балкона, и на вторую, младшую часть, которая сопит и пытается повторять движения. Да, похоже, я закончу свои дни лучшим другом лесбиянки и девчонки, которая от горшка два вершка.

Инга лежит и с легкостью делает ножницы, свободно вытянув руки вдоль тела, а девочка сделает пять движений ногами и падает в изнеможении, издавая такие звуки, что если бы Крыся не знала Ингу – я бы побоялся показаться соседям на глаза.

– Присоединяйся! – зовет меня Инга.

У меня больше нет дома. У меня нет убежища. Маленькая машет ногами у пола, она не может держать ноги на высоте.

Ну и что?

Ответ не заставит себя ждать, разумеется. А как же.

На одно опускание ног на пол – три мощных стука снизу.

Может быть, это единственное развлечение Серой Кошмарины? В смысле – я и все то, что у меня происходит. В прошлом году она уехала куда-то на целый месяц – и это было единственное время в моей жизни, когда я не чувствовал, что за мной следят.