Лавина - Виктория Токарева

Музыка кончилась. Она подошла к нему и села рядом.

— Как тебя зовут? — спросил Егоров.

— Вероника.

— Ты неправильно произносишь свое имя. Вероника. — Он сделал ударение на «о». — От слова «Верона».

Вероника вспомнила, что Верона — это итальянский город, в котором разыгрывалась одна из шекспировских трагедий.

Петраков наполнил их рюмки.

— Я видел, как она на тебя смотрела, — сказал Петраков. — Знаешь, что она от тебя хочет? Чтобы ты на ней женился.

Вероника покраснела. У нее было чувство, как будто ее схватили за руку в чужом кармане.

— А ты женись, Коля, — продолжал Петраков. — Послушай меня. Я уже старый. Женись, а то будешь потом по одному чулку давать, чтобы за вторым приходили. Она тебя любит. Она ради тебя всех пошлет. Потом другого полюбит и тебя пошлет.

Егоров слушал внимательно, склонив бычью голову. Выпил то, что налил ему Петраков, и устремил глаза впереди себя. Он вспомнил своего пробного сына, детей в реанимационной, попивающую жену. Что будет с ними со всеми?

— Нет. — Егоров качнул головой. — Я не могу.

— Ну и дурак, — заключил Петраков.

— Дурак, — согласился Егоров.

Вероника констатировала, что он от нее отказался. Она даже не огорчилась в первую минуту, просто констатировала сей факт: он выбросил ее листок из своей воды. Но этот реликтовый листок не погибнет. Он, правда, не живет. Погружается в спячку. Но не погибает. То, что недавно отодвинулось, стремительно вернулось на место. Анина болезнь выдвинулась на крупный план, загородила егоровские глаза.

— У меня к вам дело, — спокойно сказала Вероника.

— Я слушаю. — Егоров сосредоточился.

— Не здесь. И не сегодня. Давайте завтра.

— Хорошо. Приходите ко мне на работу.

— Если можно, на нейтральной территории. Скажем, в Доме журналистов. В семнадцать ноль-ноль. Вам удобно?

— Вполне.

— Вас туда не пустят без меня. Я буду ждать вас у входа.

Есть места, где он главный, а есть места — где его без нее не пустят. Это был еле заметный щелчок по носу. Унижение за унижение.

Вероника поднялась и пошла из зала.

Взяла пальто. Вышла на улицу.

Очередь на такси была небольшая, но ветер дул, как на вселенском сквозняке. Веронике казалось, что она стоит между двумя океанами. Голое платье мстило, как умело.

— Кому до Рижского вокзала? — спросил таксист.

Рижский вокзал находился на противоположном конце от ее дома, но Вероника вышла из очереди и села в машину.

На переднем месте уже кто-то сидел. Вероника села за его спиной. Машина тронулась. Это было шестое такси за сегодняшний день. О! Какой длинный день. Как давно он начался и сколько вместил: конфликт, влюбленность, разрыв. Одно вытекало из другого. Влюбленность из конфликта, разрыв из влюбленности. Любовь в понимании Вероники — это восхищение плюс секс. Она им восхищалась, и она его желала. Значит, любовь ее была настоящей. И разрыв тоже настоящий. В судьбу он ее не взял, а в интрижку или, как говорят, «в роман» она не хотела. С ним не хотела. Ее любовь была замыслена на судьбу, и не стоило уродовать замысел. Пускаться в роман с женатым человеком — значило рвать душу и тело. Этих романисток полные психушки. Вероника не была ханжой. Просто знала, что из чего вытекает. А как хотелось встать перед ним на колени и сказать: спаси. Не спас. Он не бог. Он летчик. Значит, надо спасаться самой. Где-то дела с музеем. Навести порядок в судьбах тех, кто будет жить потом. На каждого Зубаткина есть по Нечаеву. На каждого умного — по дураку. А именно дураки, вернее, чудаки, что тоже разновидность дураков, — именно они спасали мир. Значит, статью надо назвать не «Убийцы», а «Чудаки». Она спрячется за Аню и за Нечаева. Она спасет их, а они ее. И другого спасения нет.

Машина остановилась. Пассажир расплатился и вылез.

— Ленинский, — сказала Вероника.

— Так это ж на другом конце, — удивился таксист.

— Покатаемся.

— У меня смена кончилась. Здесь мой парк.

— Ну, выбросьте меня на панель, — предложила Вероника.

Таксист оглянулся, посмотрел на пассажирку. Потом вздохнул и поехал по адресу.

Лифт сломался. Пришлось идти пешком на свой четвертый этаж. Сверху раздались гулкие каменные шаги, будто спускалась статуя Командора. Вероника замерла.

— Стоять, — зловещим шепотом приказала статуя. И повторила: — Стоять!

Страх открыл в Веронике какие-то дополнительные клапаны, она побежала вниз, как бы сказала подруга Эмка, «помчалась впереди собственного изображения». Выскочила на улицу. Налетела на молодого военного. Военный был аккуратненький и с портфелем.

— Прошу вас. — Она схватила его за рукав. — Меня убивают.

В этот момент из подъезда выбежала собака и выволокла на поводке хозяина. Собака задрала лапу, торопиться ей уже было некуда. Хозяин огляделся по сторонам и стал проделывать то же, что и собака.

— Этот? — спросил военный у Вероники.

— Этот, — неуверенно сказала она.

Военный приблизился к хозяину собаки.

— Как вам не стыдно, — укоризненно сказал он.

— А что? — удивился хозяин. — Здесь все собак выгуливают.

Военный опять посмотрел на Веронику.

— Извините, — сказала она и пошла к своему подъезду.

Алеша не спал. Читал лежа.

— Меня чуть не убили! — разъяренным шепотом объявила Вероника. — А ты все книжки читаешь.

— А где тебя носит по ночам?

— Я делаю то, что должен делать ты! Потому что если не ты и не я, то кто?

— Ты не ответила на вопрос. Я спросил: где ты была?

— Охотилась за врачом.

Алеша успокоился, но не до конца.

— Молодой? — спросил он.

— Полтинник, — с пренебрежением определила Вероника. — Отговорила роща золотая березовым веселым языком.

Она зачеркивала Егорова, чтобы усыпить Алешину ревность и уговорить себя. Так поступал отец Григория Мелехова Пантелей из «Тихого Дона». Он всегда обесценивал утрату.

Вероника легла в постель. Алеша обнял ее. Она закрыла глаза и представила, что рядом Егоров. Она видела его лицо над своим лицом. Слышала тяжелые нежные мужичьи руки. Прижимала его к себе и прижималась сама, чтобы стать одним.

Потом Алеша заснул. Вероника лежала, смотрела над собой и чувствовала себя зайцем, которому на лапы налипла половина поля.

* * *

Егоров вошел в свой дом, а правильнее сказать: в квартиру. У него была квартира, а не дом. Дома у него не было.