Мертвый след. Последний вояж «Лузитании» - Эрик Ларсон

По сути, если не считать крикливой группы сторонников войны, возглавляемой бывшим президентом Тедди Рузвельтом, большинство американцев, похоже, разделяли нерешительность Вильсона33. Гнев был – это верно, но напрямую к войне не призывал никто, даже такие испокон веков воинственно настроенные газеты, как “Луисвилль курьер-джорнал” и “Чикаго трибюн”. Согласно одному историку, изучавшему реакцию штата Индиана на трагедию, местные газеты с малыми читательскими аудиториями призывали к сдержанности и поддерживали президента: “Ежедневные и еженедельные шести– и восьмистраничные издания практически единодушно надеялись на мир”. В Белый дом приходили петиции, призывавшие к осторожности. Ассамблея штата Теннесси приняла резолюцию, в которой выражалось доверие Вильсону, а жителям штата советовали “воздерживаться от каких-либо неосмотрительных действий и высказываний”. Законодательный совет Луизианы тоже проголосовал в поддержку президента и предупредил о том, что данный кризис “требует от тех, кому вверена власть, хладнокровия, осмотрительности, твердости и ясности мышления”. Внесли свою лепту и студенты медицинского колледжа Раша в Чикаго: они единодушно подписали петицию, где выражали “веру в мудрость и терпение нашего президента” и призывали его продолжать политику нейтралитета. Подобным образом поступили, оторвавшись от учебы, и студенты-дантисты в Университете Иллинойса.

Германский народ, узнав о потоплении “Лузитании”, ликовал. Одна берлинская газета провозгласила 7 мая “днем, положившим конец господству Англии на море”, и заявила: “Англичане более не способны защищать торговлю и перевозки в собственных прибрежных водах. Потоплен самый крупный, красивый и быстроходный лайнер Англии”34. Военный атташе Германии в Вашингтоне сказал репортерам, что гибель американцев – пассажиров корабля наконец продемонстрирует нации истинную природу войны. “Америка не понимает, в каких условиях она живет, – сказал он. – Вы читаете о том, что гибнут тысячи русских и немцев, и бесстрастно переворачиваете страницу. Теперь вы сами убедитесь”35.

Вильсон молчал до понедельника 10 мая. Вечером того же дня он отправился в Филадельфию выступать перед четырьмя тысячами новоиспеченных граждан с запланированной речью. Днем он повидался с Эдит Голт и, прибыв в Филадельфию, все еще был под впечатлением от этой встречи. Он говорил о том, как важно для Америки выступать в качестве миротворческой силы на мировой арене, о том, что народу необходимо не терять твердости духа – даже перед лицом трагедии, постигшей “Лузитанию”. Говорил он по конспекту, а не по заготовленному тексту, и по ходу дела импровизировал, – в его эмоциональном состоянии это был не лучший выбор. “Бывают люди, которым не позволяет воевать гордость, – сказал он. – Бывают нации, которые правы настолько, что им не нужно силой убеждать других в своей правоте”36.

То были благородные мысли, однако фраза “не позволяет воевать гордость” не произвела впечатления. Воевать Америка не хотела, но гордость не имела к этому никакого отношения. Республиканец, выступавший за войну, сенатор Генри Кэбот Лодж, сказал, что это, “вероятно, самая неудачная из всех фраз, когда-либо придуманных [Вильсоном]”37.

Вильсон сказал Эдит, что выступал в состоянии какого-то душевного тумана, вызванного любовью к ней. В письме, сочиненном во вторник утром, он писал: “Не знаю толком, что я говорил в Филадельфии (проезжая по улице в сумерках, я обнаружил, что не вполне понимаю, где я, в Филадельфии или в Нью-Йорке!), ибо сердце мое так и бьется от той прекрасной вчерашней беседы, от горького очарования и сладости записочки, которую Вы мне передали. Впрочем, в голове моей прояснилось многое другое”38.

Весь вторник Вильсон работал над нотой протеста, которую намеревался послать Германии в связи с “Лузитанией”. Печатая на своей портативной машинке “хэммонд”, он пытался найти нужный тон – твердый и прямой, но не агрессивный. К вечеру среды дело было сделано. Он написал Эдит: “Только что внес последние поправки в нашу ноту Германии и теперь обращаюсь – с какой радостью! – к беседе с Вами. Вы, вне всякого сомнения, весь вечер были рядом со мною, ибо во время работы меня не покидало странное ощущение покоя и любви”39.

Вильсон отправил ноту, несмотря на возражение госсекретаря Брайана, который считал, что в духе настоящей справедливости и нейтралитета США следует выразить протест еще и Британии, осудив ее вмешательство в торговлю. Вильсон от этого отказался. В своей ноте он упоминал не только “Лузитанию”, но и “Фалабу”, и гибель Леона Трэшера, бомбардировку “Кашинга” и нападение на “Галфлайт”. В качестве довода он приводил “священную свободу морей”; излагал соображения о том, что субмарины, если применять их против торговых судов, по природе своей являются оружием, которое нарушает “многие священные принципы справедливости и гуманизма”40. Он предлагал Германии осудить совершенные нападения, выплатить необходимые репарации и принять меры к тому, чтобы подобное не повторялось в будущем. Впрочем, он не забыл добавить и то, что Америку с Германией издавна связывают “особые дружеские отношения”.

Протест Вильсона – так называемая первая нота о “Лузитании” – был первым залпом, за которым последовала двухлетняя бумажная война, во время которой протестам США и ответам Германии сопутствовали новые нападения на нейтральные корабли и сообщения о том, что в Америке орудуют германские шпионы. Вильсон делал все возможное, чтобы Америка оставалась нейтральной и по существу, и по духу, однако госсекретарь Брайан считал, что этих усилий недостаточно, и 8 июня 1915 года ушел в отставку, чем вызвал всеобщее осуждение: газеты называли его Иудой Искариотом и Бенедиктом Арнольдом. “Ньюс таймс”, издававшаяся в Гошене, штат Индиана, писала: “Кайзер награждал людей Железным крестом за меньшие заслуги, нежели те, какими отличился мистер Брайан”41. Сам Вильсон в письме к Эдит Голт назвал Брайана “изменником”42. На его место он поставил второе лицо в Госдепартаменте – заместителя госсекретаря Роберта Лансинга, который к тому времени успел сделаться поборником войны.

Впрочем, у Вильсона были и причины для радости. В письме от 29 июня 1915 года Эдит наконец согласилась стать его женой. 18 декабря 1915 года в Белом доме состоялась скромная церемония бракосочетания. Поздним вечером того же дня пара села в личный поезд и отправилась в свадебное путешествие в Хот-Спрингс, штат Вирджиния. Их поздний ужин состоял из салата с цыпленком. Когда рано утром следующего дня поезд въехал на станцию, сотруднику секретной службы Вильсона, Эдмунду Старлингу, случилось заглянуть в гостиную вагона. Впоследствии Старлинг писал, что увидел “фигуру в цилиндре, фраке и серых утренних брюках, стоявшую спиною ко мне, засунув руки в карманы, и радостно отплясывавшую джигу”43.

Старлинг наблюдал, как Вильсон, по-прежнему не подозревая о его присутствии, щелкал в воздухе каблуками и пел: “О, красотка! Что за красотка!”

Германская подводная кампания то шла на убыль, то возобновлялась, в соответствии с ростом и ослаблением влияния фракций правительства страны, поддерживавших военные действия субмарин против торговых судов и противостоящих им. Атаки на пассажирские лайнеры до некоторой степени возмутили и самого кайзера Вильгельма. В феврале 1916 года он сказал командующему флотом адмиралу Шееру: “Будь я капитаном субмарины, я бы ни за что не торпедировал корабль, если бы знал, что на борту женщины и дети”44. Месяцем позже ушел в отставку, не выдержав срыва планов, наиболее высокопоставленный сторонник неограниченных военных действий, германский госсекретарь Альфред фон Тирпиц. Это вызвало сочувствие с неожиданной стороны. Джеки Фишер, бывший первый морской лорд Адмиралтейства, в письме к “милому старине Тирпсу” уговаривал Тирпица “приободриться” и говорил: “Вы – единственный из германских моряков, кто разбирается в Войне! Убивать врага так, чтобы не быть убитым самому. Я не виню Вас за то дельце с субмаринами. Я бы и сам так поступил, да только наши дураки в Англии мне не поверили, когда я им сказал. Что ж! Прощайте!”45