Оливия Киттеридж - Элизабет Страут

— Вот именно, — подтвердила Банни. — Это и есть свидание.

Странно, до чего это возмутило Оливию. И она не могла рассказать об этом Банни, ведь именно Банни произнесла эти слова. Оливия позвонила сыну в Нью-Йорк. Спросила, как малыш.

— Он замечательный, — заявил Кристофер. — Он ходит.

— А ты не говорил мне, что он ходит.

— Ага, он ходит.

У Оливии тотчас же выступил пот — на лице, под мышками. Было все равно, как когда ей сказали, что умер Генри: ей не сообщали об этом до утра. А теперь маленький родной человечек, новый родственник ее и Генри, там, далеко, в чужой стране — Нью-Йорке, — ходит в темной гостиной большого старого особняка. Она сомневалась, что ее пригласят погостить, поскольку ее прошлый приезд вышел, мягко говоря, не очень удачным.

— Крис, может, вам стоит приехать сюда летом ненадолго?

— Может быть. Посмотрим. Дел по горло, но, честно, мы хотели бы. Посмотрим.

— И давно он пошел?

— На прошлой неделе. Держался за диван, улыбнулся, потом отошел. Три полных шага сделал, только потом упал.

Послушать голос Кристофера, так можно подумать, что ни один малыш никогда и нигде на земле не делал первых шагов.

— А ты как, мам?

Счастье сделало его добрее.

— Ну, ты все знаешь. Как всегда. Ты помнишь Джека Кеннисона?

— Нет.

— Ну, это такой толстый недотепа, у которого жена в декабре умерла. Грустно. Мы с ним идем ужинать на следующей неделе, а Банни говорит, что у меня свидание. Это же надо — такую глупость сморозить. Честное слово, это меня ужасно возмутило.

— Пообедай с ним, мам. Считай, что это волонтерская работа или что-то вроде того.

— Хорошо, — сказала Оливия. — Ты совершенно прав.

В это время года вечера долгие, и Джек предложил встретиться в половине седьмого у ресторана «Раскрашенный руль». «Там у воды это должно быть самое приятное время», — сказал он. Оливия согласилась, хотя столь позднее время ее огорчило. Почти всю свою жизнь она ужинала в пять часов, и то, что он, скорее всего, привык поступать иначе, напомнило ей, что это человек, о котором она ничего не знает, а возможно, и не захочет знать. Он ей никогда не нравился — с самого начала, и глупо, что она согласилась с ним пообедать.

Он заказал водку с тоником, и Оливии это не понравилось. «Мне воду, пожалуйста», — решительно сказала она официантке, которая только кивнула и — спиной — отошла от их столика.

За столиком на четыре персоны они сидели под углом друг к другу, так что оба могли видеть бухту, яхты и рыбачьи суденышки, и буйки, чуть покачивающиеся под легким вечерним ветерком. Оливии казалось, что Джек сидит слишком близко, его широкое волосатое запястье заслоняло его бокал.

— Я знаю, что Генри долгое время был в инвалидном доме, Оливия. — Он взглянул на нее своими очень голубыми глазами. — Вам, должно быть, тяжко пришлось.

Вот так они и разговаривали, и это было как-то приятно. Им обоим нужен был кто-то, с кем можно поговорить, кто-то, готовый выслушать, и они оба делали это друг для друга. Они слушали. Говорили. Снова слушали. Джек ни разу не упомянул о Гарварде. Когда Оливия с Джеком принялись за декофеинизированный кофе, далеко за суденышками садилось солнце.

На следующей неделе они встретились за ланчем в небольшом кафе у реки. Возможно, из-за того, что время было дневное и весеннее солнце ярко освещало траву за окном, в которое были видны припаркованные машины, посылавшие сквозь окно слепящие осколки отраженного солнечного сияния, — возможно, эта «послеполуденность» сделала их встречу не такой приятной, как предыдущая. Джек выглядел утомленным, но сорочка на нем была дорогая и свежеотглаженная; Оливия чувствовала себя толстой и неуклюжей в длинном жилете, который сшила себе сама из старого комплекта драпри.

— А ваша жена шила? — спросила она.

— Шила?

Он будто даже не знал, что означает это слово.

— Шила. Делала вещи из ткани.

— Ах это. Нет.

Однако, когда она сказала, что они с Генри сами построили свой дом, Джек проронил, что хотел бы на него взглянуть.

— Отлично, — согласилась Оливия. — Поезжайте за мной.

Оливия наблюдала в зеркале заднего вида, как его красная машина шла вслед за нею; он парковался так неумело, что чуть не погубил молодую березку. Она прислушивалась к его шагам на крутой дорожке к дому. Чувствовала себя словно вытащенный из воды кит, представляя, как выглядит ее обширная спина в глазах Джека Кеннисона.

«Тут очень мило, Оливия», — сказал он, резко наклонив голову, хотя высоты вполне хватало, чтобы он мог стоять прямо. Она показала ему комнату-«лентяйку», где можно было лежать и видеть сквозь все стекла эркера сад на склоне холма. Она показала ему библиотеку, построенную за год до того, как с Генри случился удар, библиотеку, с потолком как в соборе и с потолочными окнами. Он рассматривал книги на полках, и ей хотелось сказать: «Прекратите!» — будто он читал ее дневник.

— Он словно ребенок, — рассказывала Оливия Банни. — Честное слово, он взял мою деревянную чайку, повертел в руках, поставил не на то место; потом взял керамическую вазу, которую нам в какой-то год Кристофер подарил, и ту тоже перевернул вверх дном. Что он увидеть хотел — цену, что ли?

— Мне кажется, ты слишком строга к нему, Оливия, — сказала Банни.

Так что Оливия больше о нем с Банни не говорила. Она не рассказала Банни, как они снова ужинали вместе на следующей неделе, как он поцеловал ее в щеку, когда они на прощание желали друг другу спокойной ночи, как они съездили в Портленд и пошли на концерт, и в тот вечер он легонько поцеловал ее в губы. Нет, о таких вещах говорить было нельзя: это никого не касалось. И разумеется, никого не касалось, что Оливия, в свои семьдесят четыре года, по ночам лежала без сна и думала о его руках, обнимавших ее, и рисовала себе то, чего не рисовала — и не делала — уже многие годы.

И в то же время мысленно она его критиковала. Он боится одиночества, думала она. Он — слабый. Мужчины вообще слабые. Может, хочет, чтобы кто-то ему еду готовил, прибирал за ним. В этом случае он не под тем деревом лает. Он говорил о своей матери так часто и в таких хвалебных тонах, что там наверняка что-то не в порядке. Если ему мамочка нужна, то пусть лучше поищет где-нибудь в другом месте.

Пять дней лило как из ведра. Неприятный, тяжелый дождь — вот тебе и весна. Дождь был холодный, осенний, и даже Оливия, с ее неодолимой потребностью ходить по тропе вдоль реки, не видела смысла в утренних поездках туда. Она была не из тех, кто носит с собой зонтик. Приходилось пережидать ливень в машине перед кафе «Пончики Данкина», с собакой на заднем сиденье. Просто адские дни. Джек Кеннисон не звонил, и Оливия ему не звонила. Она думала, что он, вероятно, нашел какую-то другую женщину — слушать о его горестях. Рисовала себе, как он сидит рядом с какой-то женщиной на концерте в Портленде, и думала о том, что могла бы пустить ему пулю в лоб. И опять она думала о собственной смерти: «Пусть она будет быстрой». Она позвонила Кристоферу в Нью-Йорк.