Борджиа - Мишель Зевако

– Место вас устраивает?

– Как нельзя лучше.

– Тогда нам остается только скрестить шпаги.

Не отвечая, Рагастен спокойно обнажил клинок и принял защитную стойку.

Сразу же после встречи в Тиволи Чезаре Борджиа, закованный в стальные латы, окруженный швейцарской гвардией (а эти крепко сложенные парни, тяжелые пехотинцы, лично отобранные Чезаре, один к одному, были объединены в отдельный полк), сопровождаемый эскортом из двадцати синьоров, составлявших его штаб, дал сигнал к выступлению.

Войско, ощетинившись оружием, огромной змеей углубилось в горные ущелья. В авангарде шли два полка пьемонтцев: бородатых коренастых солдат со звериным взглядом; они орали прощальные песни, постукивая короткими копьями и двусторонними мечами. За ними везли легкие пушки и бомбарды; их тянули мулы, которых нещадно лупил ловкий калабриец. Рядом с орудиями шли артиллеристы: гигантского роста немцы с длинными окладистыми бородами.

Сразу за пушками шли алебардщики, настоящие великаны, которых Чезаре навербовал во Фландрии. Эти воины шли тяжелой поступью, не думая о предстоящих сражениях и едва ли зная, за кого им предстоит умирать. За ними следовал полк массивных романских аркебузиров. Далее шли швейцарцы, грузные и безрзличные ко всему, монотонно напевающие какой-то пастушеский мотив. Среди них ехал на коне Чезаре. За швейцарцами двигались другие полки, арьергард составляла блистающая стальными латами конница.

Шествие замыкали лазаретные фургоны и повозки с палатками и продовольствием. Их эскортировала легкая конница: те же романцы на низеньких лошадях, вооруженные только широкими палашами и – для защиты – легкими щитами.

Чезаре был мрачен. Зрачки его горели злым огнем. Ноздри вдыхали резкие запахи этого марширующего людского скопища. Вождь был в своей стихии. Однако, несмотря на физическую веселость выступления в поход, несмотря на гордость, порывами находившую на него, когда с какой-нибудь высотки полководцу открывалось суровое зрелище его армии, несмотря на непоколебимую уверенность в победе, которая должна была сделать его королем, Чезаре был мрачен.

Два имени беспрестанно тревожили его мозг: Рагастен и Примавера.

Позади него придворные весело обсуждали начавшуюся кампанию. Чезаре слушал их предложения, иногда односложно одобрял их. Но беседа всё время возвращалась к предстоящим грабежам. Их обсуждали в мельчайших деталях.

Порой Чезаре подъезжал к Лукреции. Она удобно устроилась в дорожной повозке, которую окружала личная гвардия герцогини. Время она проводила в мечтах или за чтением.

Возле повозки шагал монах Гарконио, еще бледный после ранения, и Лукреция часто перекидывалась с ним фразами, но так тихо, чтобы никто ничего не расслышал. Всякий раз, когда Чезаре приближался к сестре, беседа резко обрывалась.

Армия шла регулярными переходами. Однажды вечером, после многодневного медленного марша, войско остановилось на широкой равнине; планомерно раскинули палатки. Потом вокруг лагеря немедленно начали рыть ров. В конце равнины, среди скал, открывалось ущелье, ведущее к Монтефорте.

На следующий вечер Чезаре захотел встретиться с сестрой. Он нашел ее в великолепном шатре, установленном по ее особому указанию. Но Лукреции в шатре не оказалось. Она не появилась и ночью. Наутро Чезаре осознал происшедшее: Лукреция исчезла.

«Она испугалась и решила вернуться в Тиволи», – подумал он.

Чезаре решил вызвать дона Гарконио и допросить его. Монаха тщетно искали по всему лагерю; он тоже исчез.

Рагастен, отправляясь на рандеву с Джованни Малатестой, находился в настоящем отчаянии. Он готов был позволить сопернику убить себя, покончить одним ударом с жизнью, которая казалась ему ненужной с того момента, как Примавера стала недоступной для него. Но свое решение он принял, не учитывая свою могучую тягу к жизни, свой особенный темперамент, который в крайнем случае принимал смерть и даже позволял желать ее, но для него была невыносимой мысль умереть побежденным.

И вот в тот самый момент, когда он принял защитную стойку, шевалье, как говорится, открыл грудь сопернику. Но первый же серьезный удар он парировал. Это была не столько жажда жизни, сколько заинтересованность в искусстве владения шпагой. Малатеста оказался серьезным противником. Он затеял жуткую игру. И Рагастен, возможно, позволивший бы убить себя неловкому бойцу, почувствовал, как в нем просыпается отвага, причем с того самого мгновения, как он понял реальность смертельной угрозы.

Он заинтересовался дуэлью и восхитился фехтовальным искусством своего соперника, что и спасло шевалье.

Между тем Малатеста наносил ему удар за ударом. Намерения Рагастена изменились. Он отказался от мысли ранить соперника; шевалье поставил себе целью только защищаться, но так, чтобы не дать себя поранить. Уже первая схватка вызвала восторженные возгласы свидетелей дуэли. Два или три раза шевалье мог смертельно ранить противника, но каждый раз он ограничивался только отражением удара, не нанося быстрого ответа.

Три довольно продолжительных схватки следовали одна за другой. Четвертой Рагастен решил закончить дуэль. Серией дублей, которые делали шевалье грозным боцом, он блокировал шпагу Малатесты и выбил ее в воздух. В те времена разрешалось убивать обезоруженного соперника. Дуэль была настоящей смертельной схваткой, в которой разрешались любые хитрости. Надо было убить или быть убитым.

Обезоруженный Малатеста скрестил руки.

– Вы торжествуете на всех фронтах, синьор, – с горечью сказал он. – Убейте меня!..

Свидетели дуэли за эти несколько коротких мгновений посчитали Малатесту мертвецом. Но Рагастен, ничего не говоря, кинулся к шпаге Малатесты. Он подобрал оружие, потом тяжелым шагом вернулся к молодому человеку и протянул ему шпагу рукоятью вперед.

Этот жест был столь чистосердечен, что свидетели дуэли не могли удержаться от аплодисментов.

Малатеста напыжился, к глазам его подступили слезы, но он удержал их. В течение нескольких секунд он находился в подавленном состоянии; похоже, у него закружилась голова. Потом он широко раскрыл объятья; великодушие Рагастена покорило его…

– Любите ее! – тихо вымолвил несчастный молодой человек. – Вы достойны ее…

– Тысяча чертей! – ответил Рагастен. – Я отказался бы от своей части неба, если бы мне пришлось причинить зло столь совершенному дворянину. Но, – продолжил он, внезапно помрачнев, – вы в высшей степени ошибаетесь. Возможно, она вас не любит, поскольку вы так утверждаете. Но уверяю вас, что я в этом отношении ничуть не более счастлив!

Обмен репликами совершался тихими голосами. Малатеста покачал головой и взял Рагастена за руку.

– Синьоры! – обратился он к своим спутникам. – Это мой брат…

Джулио Орсини выразил общее мнение:

– Шевалье будет братом всем нам, потому что он будет сражаться в наших рядах, с нами и за нас.