Тайны Удольфского замка - Анна Радклиф

Чезарио предложил предварительно осведомиться, нет ли поблизости какой-нибудь лачуги, где бы мог укрыться его господин. Но Морано рвался вон из замка. Душевное его состояние беспокоило его еще больше, чем рана. Он с презрением отверг предложение Кавиньи, который хотел упросить Монтони, чтобы тот позволил больному переночевать в замке. Чезарио намеревался пойти сказать, чтобы подали карету к главным воротам, но граф запретил ему: «Я не в состоянии вынести тряску экипажа, — сказал он, — позови еще несколько человек из моих слуг, пусть перенесут меня на руках».

Наконец Морано подчинился доводам рассудка и согласился, чтобы Чезарио сперва приготовил для него убежище в какой-нибудь хижине. Теперь, когда он пришел в сознание, Эмилия собиралась уйти из коридора; в эту минуту Монтони прислал слугу с приказанием, чтобы Эмилия не подходила к раненому и чтобы граф покинул замок немедленно. Глаза Морано загорелись негодованием и щеки его вспыхнули алым румянцем.

— Скажите синьору Монтони, — проговорил он, — что я удалюсь, когда мне будет удобно, что я покидаю замок, который он осмеливается называть своим, как змеиное гнездо, и что он еще услышит обо мне! Скажите ему, что я не хочу обременять его совесть вторым убийством.

— Граф Морано, понимаете ли вы что говорите? — вмешался Кавиньи.

— Да, синьор, я прекрасно понимаю, что говорю, и он также поймет, что я хочу сказать. Совесть его поможет ему разгадать мои намеки.

— Граф Морано, — произнес Верецци, до сих пор молча наблюдавший раненого, — если вы посмеете еще раз оскорбить моего друга, я насквозь проколю вас мечом.

— Это было бы поступком, достойным друга такого негодяя: — возразил Морано под импульсом негодования, он приподнялся, освободившись от державших его слуг; но этот прилив энергии был непродолжителен, скоро он опять откинулся назад в изнеможении. Между тем люди Монтони удерживали Верецци, который порывался привести в исполнение свою угрозу. Кавиньи, не настолько еще развращенный, чтобы поощрять подлое коварство Верецци, старался увести его из коридора. Эмилия, из сострадания не уходившая до сих пор, собралась бежать в ужасе, как вдруг умоляющий голос Морано остановил ее; слабым жестом он попросил ее подойти поближе.

Она робко подошла к нему, но томное, измученное выражение его лица опять возбудило в ней жалость, и она преодолела ужас.

— Я удаляюсь отсюда навсегда, — молвил он, — может быть, я никогда не увижусь с вами. Мне хотелось бы унести с собою ваше прощение; Эмилия, мало того, мне хотелось бы услышать от вас, что вы относитесь ко мне доброжелательно!

— Хорошо, я прощаю вас; искренне желаю вам выздоровления.

— Только выздоровления? — отозвался Морано с глубоким вздохом.

— … И всяких благ, — прибавила Эмилия.

— Может быть, мне следовало бы удовольствоваться этим, — заметил он, — большего я не заслужил; но я попрошу вас, Эмилия, иногда думать обо мне и, забыв о моих проступках, вспоминать только о моей пылкой любви, вызвавшей эти проступки. Увы, я готов просить невозможного: просить вашей любви! В эти минуты, когда я расстаюсь с вами, и может быть, навеки, я почти не помню себя. Эмилия, желаю вам никогда не испытывать мучения такой страсти, как моя!..

Эмилии хотелось поскорее уйти.

— Умоляю вас, граф, подумайте о своей безопасности и не мешкайте здесь долее. Я трепещу последствий злобы синьора Верецци и гнева Монтони, если он узнает, что вы все еще здесь.

Лицо Морано вспыхнуло румянцем, глаза сверкнули, но он старался скрыть свое волнение и отвечал спокойным тоном:

— Раз вы интересуетесь моей безопасностью, я сам позабочусь о ней и удалюсь. Но раньше я еще раз хочу услышать от вас, что вы желаете мне добра, — прибавил он, устремив на нее страстный, печальный взор.

Эмилия повторила свои уверения. Он взял ее руку, которую она даже не пробовала отдернуть, и поднес ее к губам своим.

— Прощайте, граф Морано, — проговорила Эмилия и повернулась, чтобы уйти; в эту минуту появился слуга со вторичным приказанием от Монтони. Опять Эмилия стала умолять Морано, если он дорожит своей жизнью, покинуть замок немедленно. Он молча устремил на нее пристальный взор, полный отчаяния, но она не имела времени повторить свою просьбу и, не смея ослушаться приказания Монтони, вышла из коридора и пошла к нему.

Монтони находился в так называемой «кедровой» гостиной, смежной с большой залой, и лежал на кушетке, довольно сильно страдая от своей раны. На суровом, но спокойном лице его отражалась мрачная, страстная мстительность, но не видно было признаков физической боли: физическое страдание он всегда презирал и признавал одни лишь грозные, душевные бури. Вокруг него суетились старый Карло и синьор Бертолини, но г-жи Монтони при нем не было.

Эмилия вся дрожа приблизилась к нему и выслушала его строгий выговор за то, что она не послушалась его с первого слова. Она заметила, что он приписывает ее продолжительное пребывание в коридоре такому мотиву, который и не приходил ей в голову по ее наивности.

— Все это женские капризы, — сказал он, — я должен был бы их предвидеть. Вы упорно отвергали ухаживания графа Морано, пока я поддерживал его предложение, а теперь вдруг начали поощрять его, увидав, что я отказал ему в вашей руке.

Эмилия была изумлена.

— Я не понимаю вас, синьор, — отвечала она, — уж не намекаете ли вы на то, будто граф явился ко мне в комнату с моего согласия?

— На это я вам ничего не отвечу, — возразил Монтони, — но несомненно нечто более, чем простое участие, заставляло вас так горячо заступаться за него и так долго оставаться в коридоре при человеке, которого вы до сих пор тщательно избегали.

— Боюсь, синьор, что мною руководило нечто более, чем простое участие, — спокойно отвечала Эмилия, — за последнее время я стала убеждаться, что чувство сострадания редко встречается в людях. Но как могли вы, синьор, смотреть на ужасное положение Морано и не желать облегчить его?

— К капризам вы еще присоединяете и лицемерие! — проговорил нахмурившись Монтони, — вы смеете критиковать чужие поступки, а между тем вам прежде всего следовало бы оглянуться на себя и приобрести качества, необходимые для женщины: искренность, постоянство в чувствах и покорность.

Эмилия, всегда старавшаяся согласовать свои поступки с законами справедливости и душа которой была необыкновенно чутка ко всему, что и составляет украшение женщины, была поражена этими упреками, но в глубине души она твердо сознавала, что заслуживает скорее похвалы, чем осуждения, поэтому гордо молчала. Монтони, обратившись к слуге, вошедшему в комнату, осведомился — уехал ли Морано из замка? Человек отвечал, что слуги как раз переносят раненого на кресле в ближайшую хижину. Услыхав это, Монтони немного успокоился; и когда через несколько минут появился Людовико и доложил, что Морано уже нет в замке, Монтони велел Эмилии вернуться в свою комнату.

Эмилия была рада уйти, чтобы не видеть Монтони, но мысль провести остаток ночи в комнате, куда всякий мог вторгнуться через дверь, ведущую на лестницу, теперь тревожила ее еще более, чем когда-нибудь; она решилась пойти к тетке и попросить ее, чтобы она позволила Аннете ночевать с нею.