Последний самурай - Хелен Девитт

Он сказал: Это почему еще? Кто-нибудь заподозрит? Да они и глазом не моргнут. Мне попадается блестящий мальчик, самоучка: я стараюсь свести его с нужными людьми — что может быть естественнее? Сходство есть, конечно, но многие мальчики стригутся короче — если пострижешься, вряд ли кто заметит.

Я сказал: Вы, может, и не захотите писать мне рекомендацию, потому что на самом деле я вам не сын.

Он сказал: Что?

Я сказал: На самом деле я вам не сын.

Он нахмурился — мол, Что?

Я сказал: Я это выдумал.

Он сказал: Ты… Он сказал: Не мели ерунды. Я понимаю твою обиду, но нельзя всю жизнь ее на транспаранте таскать. Ты же вылитый я.

Я сказал: Моя мать говорит, что вы вылитый Роберт Донат. Он вам родня?

Он вытаращился. Он сказал: Так ты… Он сказал: Позволь спросить зачем.

Я объяснил про «Семь самураев».

Не знаю, чего он ждал. Он сказал: Это какой-то бред. В этом нет смысла.

Мне представляется, сказал я, что смысл в этом есть.

Он поглядел на листки с преобразованием Фурье, раздвинул их по столу. А потом вдруг смял и выбросил в корзину. Он сказал: То есть сына у меня нет.

Он сказал: Ну конечно, она не могла, надо было сразу сообразить.

Он посмотрел на меня.

Я сказал: Простите.

Он сказал: Подойди сюда.

Я не подошел. Я сказал: Я пытался вам объяснить.

Он сказал: Это же глупо, если ты хотел это выдумать, какой смысл мне говорить?

Я сказал: А это по-прежнему естественно — свести меня С нужными людьми?

Он смотрел на меня. Он молчал. Лицо холодное и бесстрастное, будто он что-то высчитывает внутри.

Наконец он бесстрастно сказал: Ты получил сведения, которых у тебя быть не должно. Возможно, ты считаешь, что эти сведения для меня опасны.

Он сказал: Я бы рекомендовал тебе следить за языком. Если попытаешься использовать эти сведения, полагаю, ты поймешь, что это крайне опасно для тебя.

Я сказал, что не собирался их использовать и пытался его остановить. Я подумал: Наверняка что-то можно ему сказать. Он так радовался этому преобразованию Фурье — я не понимал, какая разница, если человек, решивший эти задачи, не делит с ним 50 % генов. Пожалуй, решил я, для такого замечания момент неудачен. Я сказал, что просто хотел… Я сказал, что мой отец склонен путать частную и общую теорию относительности.

Сорабджи смотрел на меня, и все.

Я сказал, что на самом деле отца не знаю, это просто генетическая связь, и я подумал…

Он смотрел на меня, и все. Я решил, что он, скорее всего, даже не слушает; думает, наверное, что ничем не в силах помочь.

Я сказал: Вы же не знаете, что было бы. Может, вы правильно поступили. А вдруг бы она сошла с ума? Может, вы ей жизнь спасли. Даже если вы сказали не то, это не значит, что вы ошибались про…

Я даже не заметил, как он взмахнул рукой. Он ладонью заехал мне по щеке, я пролетел через полкомнаты и упал. Перекатился и вскочил, но он меня уже настиг. Ударил по другой щеке, и я снова упал. На сей раз он меня настиг, не успел я вскочить, но я сделал ему подсечку, и он тяжело упал. В основном на меня.

Я не мог шевельнуться, потому что он меня придавил. Тикали часы — я их раньше не замечал. Они себе тикали и тикали. Все застыло. Он задыхался, будто ему в бою досталось больше моего: он блестел глазами. Я не знал, как он поступит дальше.

В дверь постучали, и его жена сказала: Джордж?

Он сказал: Две секунды, дорогая.

Я услышал, как ее шаги удаляются по коридору. Сообразил, что можно было крикнуть. Он все блестел глазами…

Тикали часы.

Он вдруг отпустил меня и легко вскочил на ноги. Я на четвереньках убежал в угол, но он за мной не погнался. Стоял у стола, сунув руки в карманы. Улыбнулся мне и сказал любезно, как бы между прочим:

Прости, это было ни в какие ворота. Я сожалею, что сорвался. Такое бывает — я вспылю, но зла никогда не держу.

У меня в голове еще звенело.

Волосы упали ему на лицо; глаза его сверкали. Он походил на Роберта Доната в «39 ступенях»; он был как прежде, когда рассказывал про атом и преобразование Фурье.

Он сказал: Разумеется, тебя надо свести с нужными людьми.

Я сказал: То есть я все равно могу заняться астрономией?

Он засмеялся. Он сказал: Я расстроюсь, если тебя отвадил!

Он воздел бровь, эдак загадочно, с самоиронией. Глаза его весело сверкали, будто он ничего не высчитывал внутри.

Я только надеялся, что не будет фингала.

Я сказал: И мне все равно поступать в Уинчестер? Вы все равно хотите дать мне рекомендацию?

Он по-прежнему улыбался. Он сказал: Да, тебе обязательно надо поступать.

Он улыбнулся и сказал: Непременно сошлись на меня.

В четверг в 21:00 Роберт Донат опять выступал по телевизору. Сиб завороженно смотрела. Я читал «Сайентифик Американ».

Там была статья про человека, который исследовал Антарктиду и снова собирался в экспедицию. Там была статья про человека, который новаторски подошел к проблеме солнечных нейтрино. Я прочитывал абзац-другой и перелистывал страницу.

Порой я вспоминал девочек, которые мне не сестры, а порой доктора Миллера, но в основном я вспоминал нобелевского лауреата, двойника Роберта Доната, как он перебирает листки с преобразованием Фурье, глядит на меня, сверкая глазами, и говорит, что я блестящ и он в мои годы был один в один как я. Из статей в «Сайентифик Америкэн» было неясно, считают ли авторы, что «Улица Сезам» — не тот уровень; неясно, склонны ли они в неподходящий момент заговаривать о побочных продуктах нефтепереработки; но не требовалось даже дочитывать абзац, чтобы понять: таких, как Сорабджи, я больше не найду.

Я отложил «Сайентифик Америкэн» и взял книжку по аэродинамике. Иногда мне казалось, что я понимаю, а иногда было трудно вникнуть, и когда вникнуть было трудно, не поймешь, как выпутываться; я бы выпутался, если б поспрашивать человека, который не списывает потребную математику со счетов, потому что место ей веке в XVIII–XIX-м. Выучить язык может любой дурак, надо только не отступать, и рано или поздно все прояснится, а в математике надо понять одно, чтобы понять другое, и не всегда очевидно, что надо понять первым делом. И даже когда очевидно, ты либо разобрался, либо нет. Тратишь уйму времени, соображая, что надо знать, а потом еще уйму, пока разбираешься.

Если б я ничего не сказал Сорабджи, больше не пришлось бы так бессмысленно разбазаривать время. Во-первых, я бы в 12 лет пошел в Уинчестер, а во-вторых, если б у меня возникали вопросы, я бы спрашивал человека, который не просто знает ответы, но готов перевернуть мир ради давно потерянного сына. А если бы я пришел к Сорабджи в другой вечер — если б я еще день потратил на периодическую таблицу, — я бы не увидел доктора Миллера, и не услышал бы телефонных разговоров, и не знал бы, есть ли что увидеть и услышать. Я бы прекратил бессмысленно разбазаривать время и стал бы самым молодым нобелевским лауреатом. А так приходится все делать самому.