Кавказская война. В 5 томах. Том 3. Персидская война 1826-1828 гг. - Василий Потто

– Я знаю решительные свойства великого императора,– говорил между прочим Аббас-Мирза,– и не один я: об этом свидетельствуют теперь все сыновья и братья европейских государей и их послы, приезжавшие поздравить его со вступлением на престол.

То же самое впоследствии Грибоедов слышал и от прочих лиц, с которыми довелось ему иметь дело в персидском лагере; все они рассказывали про государя множество анекдотов, иные справедливые, большей частью вымышленные,– но все представлявшие императора в могущественном виде, грозным и страшным для неприятелей.

– Как же, имея такое представление о нашем государе,– сказал Грибоедов принцу,– вы решились оскорбить его в лице посланника, которого задержали против самых священных прав, признаваемых всеми государствами? И вот, кроме убытков, понесенных нами при вашем нападении, кроме нарушения границ, теперь оскорблена и личность самого императора, а у нас честь государя – есть честь народная.

“При таких словах,– рассказывает Грибоедов,– Аббас-Мирза был как бы поражен какой-то мыслью, и так непринужденно, громко и красноречиво раскаялся в своем поведении, что мне самому уже ничего не оставалось прибавить”.

После этого Аббас-Мирза приказал всем выйти из палатки; остались в ней только принц, Грибоедов с переводчиком, да спрятанный за занавесью человек, в котором Грибоедов скоро узнал Аллаяр-хана. Аббас-Мирза приготовился слушать условия.

Но едва Грибоедов подробно объяснил ему, чего требовало русское правительство, как шах-заде поднялся с места в порыве сильнейшего раздражения.

– Так вот ваши условия! – воскликнул он.– Вы их предписываете шаху Иранскому как своему подданному! Уступку двух областей, дань деньгами!.. Но когда вы слышали, чтобы шах персидский делался подданным другого государя? Он сам раздает короны... Персия еще не погибла... И она имела свои дни счастья и славы...

– Но я осмелюсь напомнить вам,– возразил Грибоедов,– о Гуссейн-шахе Сефеви, который лишился престола, побежденный афганцами. Представляю собственному просвещенному уму вашему судить, насколько русские сильнее афганцев.

– Кто же хвалит за это шаха Гуссейна! – воскликнул принц в негодовании.– Он поступил подло. Разве и нам последовать его примеру?..

– Я вам назову другого великого человека, императора Наполеона, который внес войну в русские пределы и заплатил за это утратой престола.

– И был истинным героем! – воскликнул Аббас-Мирза.– Он защищался до самой последней крайности. А вы, как всемирные завоеватели, вы хотите захватить все и требуете от нас и областей, и денег...

– При окончании каждой войны, несправедливо начатой с нами,– говорил Грибоедов,– мы отдаляем наши пределы, и вместе с тем и неприятеля, который отважился переступить их. Вот почему в настоящем случае требуется уступка областей Эриванской и Нахичеванской. Деньги также есть род оружия, без которого нельзя вести войну. Это не торг, ваше высочество, даже не вознаграждение за причиненные убытки. Требуя денег, мы только лишаем неприятеля способность вредить нам долгое время.

Слова эти показались Аббас-Мирзе весьма неприятными. Но по крайней мере,– замечает Грибоедов,– при будущих переговорах русские уполномоченные будут уже избавлены от труда исчислять персиянам итоги военных издержек, которые они оценяют по-своему довольно дешево, ибо армия во время войны, даже в собственном крае, кормится сколько можно даром, за счет беззащитных жителей.

Затем, подозвав к себе Грибоедова как можно ближе и почти говоря с ним на ухо, Аббас-Мирза начал расспрашивать о степени власти, которой обеспечен Паскевич.

– Есть два рода главнокомандующих,– говорил он,– одни на все уполномоченные, другие с правами ограниченными. Какая же власть Паскевича?

– Большая,– отвечал Грибоедов.– Но чем она больше, тем больше лежит на нем и ответственности. У нас одна господствующая воля – воля самого императора, от которой никто уклониться не может, каком бы властью облечен ни был; условия мира начертаны волей государя, главнокомандующий – только ее исполнитель.

– У нас тоже не одна воля,– возразил на это Аббас-Мирза. – В Петербурге говорят одно, Ермолов другое. У нас был Муджтехид для мусульман; вы, для возбуждения против нас армян, тоже выписали в Эчмиадзин христианского халифа Нерсеса...

Высказав это, Аббас-Мирза быстро перешел к другим соображениям и стал домогаться перемирия, а вместе с тем права самому поехать в Петербург или послать туда своего старшего сына.

– Мы оскорбили великого государя,– говорит он,– и мы же будем просить у него прощения... Мы будем целовать трон его... Он во всем властен, но он великодушен. Захочет областей, денег – и деньги и весь Азербайджан, и самого себя отдам ему в жертву, но этим чистосердечным поступком приобрету приязнь и покровительство императора.

Грибоедов дал понять принцу, что Паскевич, при данных обстоятельствах, не вправе дать ему или его сыну пропуск в Санкт-Петербург; что даже в обыкновенное время международными приличиями требуется на это предварительное разрешение самого государя, что вообще намерение принца гораздо удобнее было бы исполнить в прошлом году, во время коронации императора, когда шах-заде предпочел взяться за оружие... И Грибоедов не скрыт, что государь разгневан именно и лично самим Аббас-Мирзой.

Все эти возражения не повели, однако, ни к чему. Аббас-Мирза тотчас принялся рассчитывать, как скоро может быть ответ из Петербурга, требовал от Грибоедова ручательства, что государь допустит его к себе, просил его стараться об этом перед Паскевичем, а самого Паскевича ходатайствовать за него в Петербурге. “Способ трактовать,– замечает по этому поводу Грибоедов,– исключительно свойственный одним персиянам, которые разговор о деле государственном внезапно обращают в дружескую, гаремную беседу и поручают хлопотать в их пользу чиновнику воюющей с ними державы как доброму их приятелю...”

После шестичасовой беседы Грибоедов возвратился, наконец, домой и ночью занялся составлением условий перемирия. На следующий день утром его посетил Мирзад-Мамед-Али, доверенное лицо наследника. Грибоедов воспользовался этим, чтобы высказать то, чего вчера не мог сказать самому шах-заде по той причине, что ни минуты не оставался с ним наедине. Грибоедов повел речь о будущей незавидной судьбе наследного принца, о ничтожной роли, которая предстоит ему среди его братьев, когда Азербайджан, удел, пожалованный ему шахом, перейдет в русские руки. “Бедствия, которые постигнут тогда Персию,– говорил Грибоедов,– всецело падут на принца, и средство выйти из этого положения одно – заключить возможно скорее мир, а пока принять те условия перемирия, которые ему предложат”. Эти условия должны были рассматриваться вечером, но Грибоедов внезапно заболел и слег в постель со всеми признаками горячки – действие губительного местного климата, ртуть в термометре в полдень возвышалась до сорока градусов, а к ночи падала до восьми градусов Реомюра.

Аббас-Мирза воспользовался болезнью Грибоедова, чтобы составить свой проект перемирия, который и был одобрен шахом, на два фарсаха приблизившимся в это время к Чорсу. Курьеры к нему и от него скакали беспрестанно. Шах ставил непременным условием, чтобы на время перемирия русские отступили к Карабагу, а Аббас-Мирза к Тавризу, и, таким образом, Нахичеванская область осталась бы нейтральной. Соглашаясь на то, чтобы в Аббас-Абаде остался русский гарнизон и даже принимая на себя его продовольствие, он требовал, чтобы Эчмиадзин был очищен, а для охраны Божьего храма предлагал назначить туда двух приставов, персидского и русского.