Прыжок в длину - Ольга Славникова

Оставшись один, Ведерников оцепенел. Полый дом звучал, точно помещения аукались между собой. На диване действительно валялись распластанные вверх переплетами потертые книжонки, но у Ведерникова не было желания даже полюбопытствовать. Корзиныч возился наверху, прямо над головой: с надсадным шорохом волок что-то наискось, стучал, передвигаясь, точно был не только на трех конечностях, включая трость, но и сам треугольный. Вот что-то круглое и грузное спрыгнуло на пол, покатилось, ворча, проело желоб у Ведерникова на голове. За окном нежные облака были в первых весенних проталинах, перепархивали, вспыхивая золотом, взбудораженные воробьи, но Ведерникова все это больше не касалось.

Наконец Корзиныч вернулся решительной припрыжкой. В руке он держал пыхавшую пылью рваную коробку. Торжественно, с замедлением, коробка была поставлена перед Ведерниковым, как ставят перед именинником торт со свечами. Внутри обнаружились рыхлые, все почти одного лежалого цвета, останки женской одежды, а в них – бережно запеленатый, с тупым блестящим рыльцем пистолет.

Ведерников механически взял в руку свою новую вещь, легшую так, как прежде не лежал и не ощущался ни один предмет. «Спасибо, Павел Денисович, сколько я вам должен?» – спросил он невыразительным голосом, ощущая незнакомый стыд крупной покупки. «Нисколько, – веско ответил Корзиныч, усаживаясь на диван, прямо на свои расплющенные книжки. – Это бесплатно». «Но ведь вам нужны деньги», – слабо запротестовал Ведерников, указывая подбородком себе за спину, туда, где стыли голые пространства недостроенного дома. «Деньги, Чемпион, нужны всем и всегда, – печально произнес Корзиныч, трогая вывороченные из коробки вялые тряпки, иные в крошащихся дырках, другие с остатками пуговиц на нитяных корешках. – Здесь никто ни от кого не отличается. Но наш случай особый. Я, знаешь, не стану тебя отговаривать, петь тебе песни про то, что жизнь прекрасна. Ни хрена не прекрасна! Твой край, ты решил. Я тебе помогу, как помогал другим. И это святое».

«А были другие?» – слабо удивился Ведерников. «Как не быть, – ответил, помедлив, Корзиныч. – Колю-спинальника помнишь? С ним жена официально развелась, привела в квартиру нового мужа, тоже официального, законного. Они за Колей вместе ухаживали, лучшую комнату ему оставили, все покупали, заботились. Но Коля не захотел. Ушел в позапрошлом году, все сделал правильно, аккуратно, не мучился. Еще ты должен помнить Агапова Леню, нашего запасного. Он сперва надумал повеситься. Еле залез на табурет, еле выловил петлю. Рассказывал мне потом, что когда ее, петлю, надел, чувствовал себя, будто фотографируется, вставив морду в дырку на картинке, где и не ты вовсе, а какой-нибудь бодибилдер или, к примеру, космонавт. Ну, у Лени и не вышло ничего. Оттолкнулся, дернулся, а потом очнулся на полу, весь в известке, на поводке, с люстрой на спине. Перекрытия-то в квартирах картонные. Только кости себе переломал, лежал в гипсе полгода. Я ему дал такой же, как тебе, “макаров”. Прошлой осенью похоронили».

Тут до Ведерникова наконец дошло, что Корзиныч считает его почти готовым самоубийцей, которому надо все это сделать над собой как-то попроще, полегче. С удивлением он уставился на инвалидского благодетеля – и еще больше поразился тому, какие перемены внезапно произошли в Корзиныче. Не было больше клоуна, горлопана с понтами, бодрого пожирателя фуршетов. Перед Ведерниковым сидел кто-то настоящий: крупный костистый старик с тяжелым лбом, как бы съезжающим на мутные сердитые глаза, преисполненный стариковской дури, обиды, понимающий жизнь и смерть по-своему, ни с кем не согласный.

«Дай-ка сюда», – потребовал Корзиныч, протягивая жилистую руку за пистолетом. «В том, чтобы застрелиться, есть своя техника безопасности, – продолжил он, ладно обхватывая кривыми пальцами увесистое оружие. – Машинка уже снаряжена, здесь два патрона, из них один в стволе. Надо сделать дело с первого раза. Второй раз машинка может выстрелить, но, верней всего, патрон заклинит. Тебе прицельная стрельба не нужна, и это хорошо. Я вот приноровился, но я тренировался. Ты держишь оружие крючком, значит, навыка нет. Смотри сюда, – Корзиныч ловко повертел курносым пистолетом, словно примагниченным к его бугристой выцветшей ладони. – Вот флажковый предохранитель, двигаешь наверх, и курок заперт. Спустишь его, только когда совсем соберешься. Больше тебе про пистолет ничего знать не надо. Не тереби его, не пытайся разбирать. Тебе надо, чтобы потом не стало хуже, понять про себя».

Тут Корзиныч замолчал и минуты три сидел, сутулый и сосредоточенный, неподвижный настолько, что волокнистая пыль в густом солнечном луче, куда Корзиныч попадал головой, зависла как бы в трансе, едва шевелилась. Ведерников вдруг подумал, что старик сам вот сейчас сделает то, к чему готовит своего неумелого гостя. Или это он по-актерски входит в роль, чтобы лучше все объяснить? Вдруг близко придвинулось какое-то простое, бытовое небытие, некоторые вещи в комнате – заросшая войлоком до неразличимости буковок пишущая машинка, грубая кружка с блинчиком плесени, почему-то стоявшая на полу, на куске кирпича, – свидетельствовали, что по-настоящему здесь никто не живет.

«Самое плохое стреляться и недострелиться, – продолжил глухим голосом неузнаваемый Корзиныч. – И так уже инвалид, а еще вдруг парализует или вовсе станешь овощем. Кто доказал, что овощи ничего не понимают? Представляешь, какая будет жизнь?» Тут он искоса глянул на Ведерникова, и тому показалось, что лиловые сеточки под глазами бывшего актера подозрительно мокрые. «Как же будет правильно?» – негромко спросил Ведерников, которого сильно, мутно волновала загадка человеческой живучести. «Считается, что надежно целить в сердце, – ответил Корзиныч, потирая клетчатую, седую от стирок рубаху там, где это сердце, по-видимому, пробовало перевернуться. – Но я тебе, Чемпион, не советую. Сердце – оно хитрое. Вдруг промажешь на полсантиметра. Мне даже кажется, что оно там, за ребрами, ползает. Голова, мозг – оно и больше, и достать легче. Один, правда, целил вот так, да рука загуляла, он только зубы вышиб да челюсть раскрошил. Похож теперь на морскую свинку, денег-то на пластику взять негде. Так что, Чемпион, перед делом не напивайся. Пьяным – оно вроде веселее, куража больше, но подумай, сколько длинных лет потом жалеть будешь».

Торжественно и неловко, далеко отведя локоть с заплатой, Корзиныч приставил пистолет к своему надувшемуся лбу, ровно между поникших, как вялые листья, бровей. Ведерников привстал в испуге – ему показалось, что вот сейчас грохнет и брызнет. «Смотри, Чемпион, вот сюда вернее всего», – хрипло проговорил Корзиныч, и Ведерников сразу ощутил у себя на коже, на хрупкой лобной кости, жгучий железный кружок. «Можно еще вот так», – Корзиныч, будто механическая кукла, перевел пистолет к стариковскому червивому виску, и кружок на черепе Ведерникова тоже сместился. Эти движения и позы самоубийства были все какие-то вывернутые, зазеркальные: странные попытки снять с себя через голову жизнь, которая так просто расстегивается спереди, если в тебя стреляет другой.

И вдруг оттого, что Корзиныч фактически сделался Ведерниковым в этой жутковатой демонстрации, – тому показалось, будто он и этот всклокоченный, упрямый старикан состоят в непосредственном кровном родстве. Никогда у Ведерникова не было мужчин-родственников. «Павел Денисович, даже не знаю, как вас благодарить, – произнес он дрогнувшим голосом, который не контролировал. – Если я что-то для вас могу…» «Да ладно, какая благодарность», – сердито буркнул Корзиныч.