Блудный сын, или Ойкумена. Двадцать лет спустя. Книга 2. Беглец - Генри Лайон Олди

Дублировать позу сякконца Седрик не рискнул. Перед походом в консульство Норландер-сан усердно тренировался, и все равно: пять минут, максимум семь, и ноги немели, как у паралитика. Встать потом было затруднительно. Соглашаться на стул тоже нельзя: может ли соискатель возвышаться над тем, кто решает его судьбу?

Седрик сел, скрестив ноги. Кимоно, отметил он, глядя на сякконца в упор. Смотреть иначе как в упор не получалось: слишком маленьким было расстояние между двумя мужчинами. Два или даже три кимоно, одно поверх другого. Верхнее – темно-синее, с матовым узором. На плечах – накидка, схваченная шелковым шнуром. Над сердцем – герб: золотой скорпион в черном круге.

Скорпион?

Краем уха Седрик слышал о Скорпионах сякконского клана психиров. Так, обрывки, сплетни: что-то вроде службы Т-безопасности, охраняющей менталов от насилия со стороны обычных людей. Зачем Скорпиону понадобилось лететь на Ларгитас для беседы со скромным господином Норландером?!

Дурной знак, уверился Седрик.

– Чаю? – предложил Скорпион. – Вы пьете зеленый?

– Спасибо, пью.

Чай пах рыбой. Седрик пожалел, что не отказался.

– Я читал вашу анкету. – Скорпион сделал крошечный глоток и зажмурился от удовольствия. – Вы образцовый кандидат, Норландер-сан. Разрешите представиться: Кагава Джиро. В переводе это значит «второй сын благоухающей реки». – Скорпион улыбнулся. – Мы помешаны на традициях, это знает вся Ойкумена.

Седрик поклонился:

– Рад знакомству, Кагава-сама.

– Не называйте меня так, – попросил Скорпион. – Я вижу, что вы подготовились к разговору, и все же не надо. Между нами нет столь большой разницы в социальном статусе. И уж тем более вы не священник, а я не божество. «Кагава-сан», этого будет достаточно.

Он сделал второй глоток. Седрик последовал его примеру. Чашка вмещала не больше трех глотков, и Седрик дал зарок, что новой порции не возьмет.

– Превосходный чай. – Скорпион закрыл глаза. – Превосходная анкета. Превосходный поручитель. Вы – счастливчик, Норландер-сан. Я бы рискнул побиться об заклад, что Сякко с радостью примет вас, но сперва мне надо кое-что уточнить. Могу ли я рассчитывать на вашу откровенность?

– Разумеется.

– В анкете есть раздел «Травмы и отклонения». Мы с вами хорошо знаем, о чем там идет речь. Уж конечно, не о переломах запястья или сексуальных пристрастиях! Также мы знаем, что врать при поступлении в храмовые школы Сякко – недопустимый риск.

– Я не врал! – обиделся Седрик.

– Да, вы написали правду, и это делает вам честь. Итак, в девять лет вы обратились к интернатскому врачу с жалобой. Вас мучили видения, так?

– Так. Это нормально для…

– Я вас не обвиняю. Я хочу знать содержание ваших видений.

– Я кратко изложил в анкете…

– Я хочу услышать это от вас.

– Там был город. Древний город: развалины, занесенные песком. Из развалин ко мне выходила женщина с флейтой. Просила передать…

– Что? Кому?

– Не знаю. В этот момент я разрывал контакт. Доктор прописал мне недельный курс специальных препаратов, и видения прекратились.

– А у других?

– В смысле?

– Вы уникум или у ваших сверстников случались аналогичные видения? Напоминать вам о риске лжи я считаю излишним. Вы – честный человек, вы скажете правду. Тем более что правда ничем не грозит вашим одноклассникам. Вам она может обеспечить кое-какие льготы, но напоминать об этом я тоже считаю излишним. Уверен, вы будете откровенны без дополнительных мотиваций.

Тиран, вспомнил Седрик. Тиран задавал такие же вопросы.

– Да, – кивнул он. – Случались.

– Руины? Женщина с флейтой?

– Да.

– Еще чаю?

– Да, спасибо.

Чай пах рыбой, но Седрику хотелось пить.

– Последний вопрос. – Скорпион наклонился вперед. – Вы позволите мне снять энграмму этого воспоминания? Я опытный специалист, я сделаю это без малейших последствий для вашей психики.

– Энграмму?!

– Да. В обмен на ваше любезное согласие я уполномочен предложить вам бесплатное обучение на Сякко, в Третьем храме. Более того, вам будут платить стипендию. Что скажете, Норландер-сан?

– Что я скажу?

Седрик залпом осушил чашку.

– На таких условиях, Кагава-сан, вы можете прихватить заодно и мои воспоминания о потере невинности. В качестве бонуса, а? Кому еще из моих сверстников вы предложили аналогичный вариант?

– Никому. – Скорпион пожал плечами. – Здесь нет дискриминации или протекционизма. Вы единственный, кто подал заявление и заполнил анкету. Последний вопрос: Гюнтер Сандерсон входит в число тех, кого посещала женщина с флейтой?

– Входит. Кажется, он тоже единственный.

– В смысле?

– Единственный, кто дослушал просьбу флейтистки до конца.

– Откуда вам это известно?

– От Гюнтера. Мы были друзьями, он поделился со мной.

– О чем просила флейтистка?

– Она послала Гюнтера к адъюнкт-генералу Бреслау. Просила передать, что не сердится. Велела искать способы.

– Способы чего?

– Не знаю. Бред, правда? Я так и сказал Гюнтеру: бред.

– А он? Он вам ответил?

– Не помню уже. Вроде бы нет. Нас позвали на ужин, мы и пошли. Восстановить этот эпизод? Если что, я готов вспомнить.

– Спасибо, не нужно. Говорите, вам тогда было по девять лет?

– Мне – девять. Гюнтеру – десять. Когда вы снимете энграмму?

– Сейчас. Вы готовы?

– Готов.

– Расслабьтесь, Норландер-сан. Я буду очень осторожен. Медленно снимайте защиту. Куда нам торопиться? Столько лет ждали, подождем еще немного. У таких дел нет срока давности. В конце концов, это же не сериал, зритель не требует от нас скорейшего продолжения…

* * *

Оставшись в кабинете один, Скорпион долго стоял у окна.

Ширма из крашеных дощечек, расписанных фениксами и павлинами, разъехалась в стороны, открывая вид на внутренний дворик. Здесь в прошлом году разбили карэсансуй – сухой пейзаж, или сад камней, как называли его ларгитасцы. Ландшафтных дизайнеров специально привезли с Сякко для этой цели. Камней было девять, все вулканического типа: три лежачих, два изогнутых, четыре «статуи». Основное пространство засыпали галькой и белым песком, после чего граблями вычертили подобие водной ряби. Окно кабинета служило идеальной точкой обзора – с северной стороны, чтобы солнце в зените не слепило глаза. Деревьев в саду не росло – истинный карэсансуй должен напоминать о смерти, а дерево, как ни крути, символ жизни.