Тайны парижских манекенщиц - Фредди

Одним из самых своеобразных «номеров» в наших бродячих кабинах была так называемая Дитя-баронесса. Она действительно была баронессой и упивалась своим происхождением. Доходили слухи, что ее называли Пепе или Бебе. Поскольку Бебе означает дитя, она автоматически получила прозвище Дитя-баронесса, что ей отнюдь не нравилось.

Я ни разу не встречалась с ней до путешествия в Бразилию, она лишь единожды попала в нашу группу. Слава Богу, с тех пор я никогда ее не видела. Никто не знал, откуда она появилась, но эта баронесса всегда стремилась быть в центре внимания. Дама постоянно хворала и в деталях рассказывала о состоянии своего здоровья любому, кто хотел или не хотел ее слушать. Говорила она всегда громким голосом, а потому каждый знал о ее болезнях.

Однажды в разгар показа в Рио она шла перед сотнями зрителей и вдруг заметила среди присутствующих знакомое лицо. Она с подиума наклонилась над столиком, чтобы пожать друзьям руки. Я еще никогда не сталкивалась с подобной безалаберностью. Я затаила дыхание и едва справилась с голосом, чтобы указать на недостойное поведение. Она крайне удивилась моему замечанию. Несомненно, у нее были не все дома.

К счастью, такие феномены очень редки в моде и долго не задерживаются, так как в нашей работе удовольствием и не пахнет. Некоторые поездки оборачивались настоящим кошмаром, когда сразу после освобождения транспорт страны еще не вернулся к гражданскому ритму. Вернее, становились бы настоящим кошмаром, не обращай мы все злоключения в шутку.

Так случилось с нашим десантом в Лиссабон, организованным Синдикатом Высокой моды по договоренности с Министерством информации и под стягами французской пропаганды. Несколько манекенщиц, директоров домов моды и артистов, в том числе певец Жамблан, автор песни «Из-за этого она – моя подружка». Его странный мягкий голос и легкая философия вскоре оказались для нас драгоценным допингом.

Нам выделили войсковой транспортный самолет с двумя рядами железных скамеек, которые тянулись вдоль всего салона и были разделены центральным проходом, вроде вагона для перевозки скота, но намного хуже! На нем нас должны были доставить в Лиссабон. Кстати, а где предполагается промежуточная посадка?

– В Оране, – с вежливой улыбкой ответил пилот.

– В Оране, – завопил хор темно– и светловолосых красавиц.

– Да, нам надо доставить в Оран несколько срочных посланий… Кстати, там и переночуем.

В воздухе повисло молчание, потом со всех сторон посыпались шутки: «Вы не против небольшого крюка через Тимбукту?.. А мне хотелось бы расцеловать бабушку в Сингапуре». Гостиницей в тот вечер оказалась вшивая казарма военной авиабазы в Оране: грязные умывальные, ржавые краны, простыни, конечно, выстиранные, но неисправимо грязные. Мы, плача от смеха, застилали нары, а путешествующие с нами мужчины, оказавшись в одном помещении, вдруг вспомнили свои двадцать лет и с мальчишеским жаром устроили войну в подушки. Их комната заполнилась легкими перьями и вскоре походила на заснеженные склоны Атласских гор[279]. Потом нас отправили в столовую, где галантный капитан, испытывая явное смущение, угостил нас отварной фасолью, плавающей в жирной воде, из цинкового котелка.

Не стоит добавлять, что мы спали одетыми – в чулках, манто и обернув головы шарфами, чтобы избежать любого соприкосновения с бельем. У меня, к счастью, оказалась пелерина с капюшоном, в которую я закуталась с головы до ног. То была единственная ночь в моей жизни, когда я проснулась в том же положении, что и заснула.

Раз мы говорим все, добавлю, что в бараках отсутствовали элементарные удобства, в том числе и туалеты. Поэтому вечером мы выходили по трое, чтобы не было так страшно и не заблудиться на аэродроме, где гулял сильный ветер и за кустами сверкали глаза сенегальских стрелков, которых крайне возбудил прилет нашей группы. Для утреннего туалета нам принесли чаны с водой, откуда мы черпали воду ведрами и поливали друг друга. Кажется, что после этой странной ночи и обливания одеколоном – как делал Людовик XIV, если верить Сен-Симону[280],– мы вряд ли могли по прибытии в Лиссабон выглядеть сливками французской моды. И все же фотографы осыпали нас вспышками. Потом нас отвели в таможенное помещение, где продержали… три часа! Сыграв несколько партий в белот[281] среди погруженных в сон тел, мы узнали истину: не хватало одной бумажки, чтобы освободить платья коллекции, а португальцы, напрочь лишенные юмора, всерьез рассматривали возможность отправить нас в крепость, пока пресловутый документ не доставят из Парижа. К счастью, господин Горен, виртуозный организатор нашего турне, сумел утрясти недоразумение, не поднимая лишней тревоги, но потратил на переговоры несколько часов.

Такое же отсутствие комфорта и цыганские скитания мне пришлось испытать и во время второго путешествия после освобождения – в Данию, где к нашей группе из семи манекенщиц присоединились звезды театра и кино (Мадлен Рено, Жан-Луи Барро, Рене Леба[282], Жермена Роже[283] и прочие).

На этот раз нам по-царски выделили старенький «юнкерс» без кресел, но с маленькими круглыми табуретами, привинченными к полу. Как в трамваях Монако, на каких я каталась в счастливые дни раннего детства. Людей было больше, чем незамысловатых сидений для парашютистов. Повсюду громоздились чемоданы, набитые моделями и костюмами актеров, певцов и танцоров. Все это напоминало внутренность шарабанов, которые тянули быки по Дальнему Западу. Обойдусь без деталей: Жан-Луи Барро восседал на корзине, остальные, величины не меньшие, сидели на полу. Самолет трясла гроза, она длилась четыре часа двадцать минут и подбрасывала пассажиров к потолку при воздушных ямах глубиной триста метров. Кажется, лишь трое или четверо не страдали воздушной болезнью, а остальные позеленевшие пассажиры теряли, к счастью, поочередно бо́льшую часть своего достоинства (я пока не знаю, что такое воздушная болезнь… и постукиваю по деревяшке, вовсе не желая познать однажды ее последствия. Мне хватило зрелища).

Прекрасный спектакль для фотографов, которые ждали нас на аэродроме Копенгагена! Жаль, что они не сделали цветных снимков: великолепная коллекция искаженных лиц от бледно-желтого до землисто-серого, хотя кое-кто сиял белизной, словно после стирки с персилом. Я, хотя и не выглядела слишком бледной, все же сумела выделиться: у одной из моих туфель отклеилась подошва, и мне пришлось надеть очаровательную пару новеньких тапочек из черного муслина. С ними необычно гармонировала накидка из шотландской шерсти… под проливным дождем. На следующий день журналисты посвятили целые колонки моей оригинальной манере одеваться. «Очень мило приехать в Данию для запуска такой моды! – писали они на полном серьезе. – Она, несомненно, не приживется у нас, но француженке позволено все!» Что не помешало нам добиться оглушительного успеха.