Закон сохранения любви - Евгений Шишкин

Ельцинская клика в начале девяностых подтвердила горбачевский раздрай: благополучия и порядка в России не видать долго… В те же убогие годы первая семья Бориса распалась. Он поддался на второй брак. И на этот раз не прогадал. С педанткой Ларисой, тренершей из спортивной школы, слился в гармоничном союзе. Лариса знала цену деньгам, никогда не выбрасывала чеки, пересчитывала сдачу у кассы на калькуляторе и часто спрашивала у продавцов: «Где тут у вас контрольные весы?» Причем отговорки и шуточки она тут же пресекала: «Я похожа на дуру, чтобы горбатиться на вас?» Торговцы на время холодели от страха, принимая Ларису либо за свою соратницу, стерву, либо за стерву из торгинспекции, либо просто за стерву. Но для Бориса она была — и любовь, и утеха, и мать его сына Лёнчика, и преданный друг. А на значимый и деликатный вопрос Бориса: готова ли она «поменять» национальность с русской на еврейскую — и не только на словах, но и в паспорте? — Лариса без раздумий ответила: «Легко! Чего мне жалеть?»

Въездные визы в Израиль были уже получены, и каждый день перед отбытием из Никольска добавлял волнения: что там, за далеким кордоном? Но что бы там ни было, оставаться здесь уже невыносимо. На эту страну надежд — никаких! Ничего тут в ближайшие десятилетия не поменять. И антисемитизм здесь укоренился навсегда, как навсегда в этих людях укоренились зависть к богатому, желание хапнуть чужое, поживиться халявой. Этот народ не переучишь. Им нужны сталины, узда, ежовые рукавицы… Без террора и без войн эта страна обходиться не сможет… И революция у всех еще в крови — только искру брось. С какой тупорылой алчностью люмпены разграбят банки, супермаркеты, разобьют лимузины бизнесменов, польют кока-колой свои раздолбанные дороги… Голоштанная империя! Подарили хохлам благодатный Крым и не смогли избавиться от бандитской Чечни, жизни за нее кладут. В этой стране и коммунисты, и демократы — все одинаково мудаки!

Раздумывая так, осознанно колюче и утрированно, Борис поймал себя на мысли, которая в нем уже вспыхивала, но не столь очевидно, как сейчас, — он уже окончательно отмежевывался от России, и теперь даже воззрения у него на эту страну как у заправского иностранца. В этом таилась неизведанная глубинная радость, он словно бы скидывал иго российской жизни — вместе с бедностью, пьянством, скотскостью здешних аборигенов. Теперь их судьба уже никоим образом его не касается, и люди, которые пока рядом, которые в доме, на улице, — это просто временные попутчики, не больше; он скоро их не увидит и не вспомнит о них, они станут для него такими же чужаками, как пещерные голозадые негры из каких-нибудь джунглей африканской Зимбабве.

Это чувство радости напомнило ему избавительное чувство свободы, когда развелся с первой женой Натальей: «Всё, пташка, теперь твои упреки, твоя глупость, твое прожиганье денег — меня никаким боком не касаются. Прощай, детка! Я свободен от твоих капризов, от твоих заскоков, от твоих безмозглых поступков!» Точно так же и Россия: ариведерчи, милая! гудбай! Гнусные дороги, красноносые хроны, вонючие бомжи, повсеместное ворье, бестолковщина — всё это уже совсем его не касается. Теперь известие о том, что африканское племя мумбо-юмбо съело тухлого крокодила, а потом загнулось от поноса, и известие о том, что никольские одяжки залезли в цистерну с синтетическим спиртом, напились его и через час подохли от отравления, станут для него одинаковыми…

Звонок в прихожей прервал саркастические мысли Бориса. Гостей он не ждал и в них не нуждался, и увидев в дверях Лёву Черных, доброжелательством не воспламенился.

— Вмажем по стакашке? А, Борька? Повод есть капитальный. Я водярки принес, — быстро, по-компанейски заговорил Лёва, сразу перешагивая порог и обнажая свои интересы.

«Мне это надо? — мысленно спросил себя Борис, недоверчиво глядя на приятеля. — Слушать его басни про олигархов? Поднимать идиотский тост: «За смерть буржуев!»? Да вы сперва сами научитесь работать, лапотники! Каждый на своем месте!.. И потом голова будет болеть с похмелья. Водка-то у него какая-нибудь паленая. Уж точно не «Смирновская». Э-э, нет, мне теперь… Теперь! мне это уж определенно не надо!»

— Я пить не буду, — сказал Борис. — Если хочешь, выпей один. Я занят сейчас, мне статью надо дописывать. Проходи на кухню.

— Чего кочевряжишься? Давай вмажем, — напирал Лёва.

— Нет. Не буду. Нет! — окончательно окреп в своем отказе Борис.

Лёва потупился, видать, оценил в его голосе и черствость, и неуступчивость. Потом посмотрел ему в лицо:

— Вольному воля. Я ведь проститься пришел. Может, и не увидимся больше. Ты когда туда? — Лёва кивнул на толстую книгу, которая лежала на тумбочке — «Разговорник на иврите», объясняя, что «туда» — это значит в Израиль.

— Скоро, — ответил Борис.

— Вот и я — скоро, — сказал Лёва.

— А ты куда собрался? — спросил Борис.

— На заработки. Подлататься мал-мал…

— Опять на Север?

— Нет, в этот раз на юга подамся. В сторону моря… — усмехнулся Лёва.

Рядом с самоучителем востроглазый Лёва усмотрел и ту книжицу, которую читал Борис, — «Евреи Никольска».

— Слышь, Борька, скажи честно. Только честно, все равно уезжаешь. — Лёва хоть и говорил о честности, но смотрел на Бориса лукавенько, словно приготовил ему маленький подвох. — Правда, что в России евреям плохо живется?

Борис машинально пожал плечами, ответил без огонька:

— Когда не задумываешься, что ты еврей, то живешь, как все в России. Одни — так себе, другие еще хуже. Но когда начнешь осознавать себя евреем, тогда становится тяжело. Тогда и понимаешь, что ты здесь чужой. Большинство населения, вся армия, все менты, все гэбисты — это люди к тебе враждебно настроенные. Они всегда готовы сделать подножку. Даже преуспевающий еврей здесь будто бы идет среди толпы босяков с лотком бубликов, и все эти босяки норовят стащить эти бублики.

Они помолчали. Лёва посерьезнел, хитроумие с его рябого лица сползло.

— В конце концов, русские босяки всегда будут правы, — сказал Лёва.

— Почему?

— Потому что они сюда евреев не приглашали. Как говорится, в чужой монастырь со своим уставом не суйся… Ну, давай, Борька, прощаться, если выпендриваешься и выпить со мной не желаешь. — Лёва опять повеселел. — Береги там себя, в Израиле-то. Ты бы уж лучше с семьей в какую-нибудь тихую Данию свинтил. На Востоке арабы орудуют. Воевать они путно, конечно, не умеют, зато какую-нибудь пакость подстроить, бомбу подложить ума хватит. Я в Афганистане на всяких исламистов насмотрелся — уроды. Береги себя, Борька.

Борис и не собирался обниматься на прощание с Лёвой, но как-то само собой получилось, сперва пожал ему руку, а потом обнял по-дружески, даже по-братски.

Лёва Черных ушел. Борис снова остался со своими отъездными, эмигрантскими мыслями, но радость, веселящее вдохновение из этих мыслей уже улетучились. Он догадался, куда собирается Лёва на заработки, и хотя твердил себе: «Ну и что! Мне-то теперь какое до него дело? До всех до них какое дело!», но внутри его точил червь: надо было с Лёвой все-таки выпить. Нескладно вышло — он попрощаться приходил. Они с ним, вернее всего, больше не увидятся. Они ведь вместе в школе учились. Лёва, бывало, за него заступался. Надо было выпить, поговорить. Даже дрянной бы водки надо было выпить.