Кривая дорога - Даха Тараторина

— Тссс, — я приложила палец к его губам, и оборотень замер, не решив, принять ли это за ласку или попросту замолчать. Сделал то и другое, чтобы не напутать, и выворачиваться не стал, — слышишь?

Выселки по-прежнему не издавали ни звука. Стоило сделать шаг с дороги на тропку, как пропадал ветер, нечутными становились шаги, замолкала редкая птичья возня. Шаг назад — и мир оживал.

Но плач не исчезал ни там, ни там.

— Здесь слышу, — Серый обогнул меня, пересёк невидимую границу, — а здесь нет. Как и вчера.

Я замотала головой, снова прикрыв ладонью его рот.

— Не то, — я указала пальцем себе на ухо, мол, лучше прислушивайся.

Муж упёрся взглядом в носки сапог, изо всех сил выполняя требование. И непонимающе пожал плечами.

Да что ж это такое? С ума, никак, схожу?

— Плач, — подсказала я.

— А что, сильно надо? — опешил он, — если очень, я могу, конечно…

— Дурень! Плачет кто-то!

— Это плохо, — сообразил муж, оглядевшись и убедившись, что рядом никого нет. — Умные волки дали бы дёру.

— А мы умные?

— С каких это пор? — шаловливо улыбнулся Серый, словно мальчишка выглянул из-за плеча взрослого серьёзного мужика.

Деревня спала. Ни единой души не нашлось на улице. Даже не вынюхаешь никого в этом проклятом месте, только смотреть во все глаза. И слушать… Причём слушать мне одной. Серый так и ходил следом хвостиком, не понимая, что ищем.

Да и я не понимала. Звук… шёл отовсюду и не был нигде. Плакала старая берёза у главных ворот, плакала растекавшаяся каждый год возле колодца лужа, плакал вертун-петушок[1] на крыше избы старой Бояны. И при этом всё молчало.

И за околицей так же.

— Да где же оно?! — я бессильно села на мёрзлую землю, прикрыв уши руками, чтобы хоть ненадолго заглушить наваждение. Но и тогда оно не исчезло. И стало по-настоящему страшно.

— Фрося, — Серый нерешительно, медленно, не глядя на меня, тронул за плечо, — пойдём-ка отсюда.

— С чего бы? Раскомандовался! — я резко скинула руку.

Муж не отступал:

— Пойдём.

Лучше бы не пререкалась, а сразу проследила, куда уставился волк. Оборотень, не мигая, следил за тем местом, откуда вот-вот должны были показаться живительные лучи рассветного солнца. Но вместо них с востока, растопырив длинные тонкие пальцы, сковыривая-гася бледные холодные звёзды, тянулась Тьма.

Чернота чернее ночи, темнее неба, страшнее Смерти надвигалась, словно огромная одинокая птица. Беззвучно крича, неслышно рыдая, она звала, манила, просила… И она ползла к нам.

Смерть жрала воздух, проглатывала деревья, не оставляла ничего от неба и земли, пока, наконец, не добралась до деревни. Мазнула напоследок, рассекая небо надвое, чёрным хвостом и втянулась в деревню.

Выселки вымирали у меня на глазах. Я снова теряла дом. Опять. Всегда. Раз за разом. Теряла его снова и снова.

Тьма сжигала горечью избы, оставляя обгоревшие брёвна. Одну за другой, хоромы головы, маленькую аккуратную хатку старой Бояны, лачужку Заряны… Они пропадали, рассыпаясь смоляным пеплом, превращаясь в груды углей.

«Беги», — требовала волчица, — «не оглядывайся, спасайся».

— Бежим! — вторил ей муж.

А внутри разгоралось ярким огнём что-то странное и давно забытое. Что-то, что не желало молчать и стоять на месте.

— Мама!

Оттолкнув нерасторопного мужа с дороги, я рванула навстречу Смерти, готовая кинуться и раствориться в самой Тьме. Ну и пусть! Пусть сожрёт, проглотит, спалит и не оставит ни следа!

— Мама!

Я бежала, спотыкаясь, падая, царапая песком локти. Без неё не уйду! Сама останусь, костьми лягу, шагу не сделаю боле из дома, но без неё не уйду!

— Фроська!

Серый нёсся следом. Прыгнул, повалил, вжимая носом в покрытую инеем траву, выкручивая руки.

— Пусти!

— Послушай меня!

— Пусти сейчас же!

— Ты им ничем не поможешь!

— Тогда сдохну на пороге! Пусти!

— Мы что-нибудь придумаем! Фросенька, милая, я обещаю! Вернулись один раз — вернутся снова. Ты же сама видела! Пожалуйста, милая!

Тьма близилась, слизывая строения одно за другим, готовая походя, даже не заметив, заглотить две крохотные возящиеся на земле фигурки.

Что сделает молодая волчица против матёрого волка? Как женщина отобьётся от обезумевшего мужа?

— Ты мне потом спасибо скажешь, — Серый впервые ударил меня, сильно, до гула в голове, огрев кулаком чуть ниже затылка.

Обмякшую, ничего не соображающую, он легко подхватил меня на руки и во все лопатки припустил к обозу.

— По коням! — закричал волк ещё на подходе. — Бежим!

Купцы подскочили быстрее, чем проснулись. Видать, привычные драпать. Толстый сразу прыгнул на козлы и стеганул лошадь плетью вдоль хребта. Небось сейчас злорадствует: с вечера столько шуток выслушал, что побоялся разнуздывать кобылку. Тонкий замешкался. Брат перекинул ему затерявшуюся уздечку, когда сам уже тронулся с места. Хилыми ручками едва затянул подпругу. Радомиру, хоть и раненому, пришлось помогать — быстрее вышло.

Серый сгрудил меня в телегу.

— Трогай!

— Забирайся! — подал ему руку Радомир.

Волк отступил назад:

— Я остаюсь, — грубо поймал меня за затылок, вцепившись пальцами в волосы, взглянул в осоловелые глаза: — Я сделаю всё, что смогу, чтобы спасти их. А теперь бегите!

Муж впопыхах мазнул губами по моим и, сверкнув сузившимися глазами, утробно зарычал, пугая лошадь. Рыжий с протянутой рукой так и завалился на спину, а возничий едва успел направить наспех запряжённую лошадь по дороге.

Серый стоял прямо, боясь оторвать от меня взгляд, ещё мгновение. А потом повернулся и побежал в деревню, навстречу тьме, уже поймавшей чёрным чревом половину домов.

Один.

Против огромной, непроглядной, голодной темноты.

Это неправильно.

Так не должно быть.

Волчица рвалась и требовала спасаться. Он взрослый. И сам может решать.

«Молчать!», — и волчица испуганно, не готовая к отпору, поджала хвост.

Взрослый. Может. Но не должен. Потому что когда-то очень давно я пообещала растрёпанному мальчишке, что он никогда больше не будет один. Я обманула его. Оставила один раз. Ошиблась. Больше не ошибусь.

Голова гудела, мешая ориентироваться, ноги подкашивались.

Я сиганула через борт, перекувырнувшись по земле и тут же завалившись на бок, едва не оставив на обочине вчерашний ужин. Некогда себя жалеть!