Рука Москвы. Записки начальника внешней разведки - Леонид Шебаршин

Все же жизнь не без светлых моментов. Звонят знакомые и приятели, поздравляют с освобождением от тяжкой ноши, сочувствуют, просто отмечаются, что они есть и меня помнят. «…Перед этим сонмом уходящих…» Коллеги встревожены. Вызван в прокуратуру и задержан В.Ф. Грушко. (Боюсь ошибиться. Возможно, это произошло на следующий день.) Пока только задержан. Трудно представить себе этого чрезвычайно осторожного, не любящего всякой ответственности человека в роли заговорщика. В роли исполнителя при Крючкове — вполне возможно. С трудом дотягиваю до вечера. Никаких срочных указаний нет. Сказано — только документы не уничтожать и, несколько загадочно, не перемещать. Перемещаю тем не менее бумаги со стола в сейф.

Делать временно нечего. По указанию президента еще 22 августа я написал справку о своих действиях в дни 19— 21-го. Положил ее вместе со справками других зампредов в конверт и направил М.С. Горбачеву лично. Тогда же рукописный оригинал этой справки передал главе комитетской комиссии Г.Ф. Титову. Никто с меня большего не спрашивает, а инициативу проявлять нет резона.

Вечером играем на даче в шахматы с Николаем Сергеевичем Леоновым и понемногу, но упорно пьем водку, настоянную на рябине. Последнее утешение русского человека, неудержимая потребность огорченной души. Пьем, играем, говорим о жизни, вспоминаем недавнее прошлое. Год назад об эту пору, вернувшись из Краснодара после неудачной попытки помешать избранию Калугина в депутаты, мы с Н. С. направились на прием к Крючкову. Мы говорили ему, что народ не приемлет власти и ненавидит ее. Мы говорили, что КПСС мертва и обречены все, кто думает связывать с ней свою судьбу. Мы говорили, что, пока власть у тех, кто еще вчера сидел в президиумах и лишь переместился из вторых рядов в первые, народ ее не поддержит. Крючков внимательно слушал, сочувственно кивал и с полной доброжелательностью с нами расстался. Многое другое вспоминалось, а хмель не приходил. Захлестывала злость и обида. Но, видимо, рябиновка оказывала свое действие. Излагаю яростно тезисы о гнусности предательства, жертвой которого мы стали, о паскудности нашего мира, о невыносимости этого существования. Надо уходить, рвать с этой системой, с этой службой. Собеседник старше меня, мудрее, добрее. Он меня понимает.

Проснувшись среди ночи, подумал: «Неужели действительно пришла пора бросить привычную жизнь, не слишком ли я разошелся, не слишком ли близко к сердцу воспринял унижение? Человек, живущий на зарплату, не должен быть чрезмерно щепетилен. Ему платят и за бесчестье, он должен сознавать свой наемный статус». Плохие мысли для ночного времени.

25 августа

Надо поддерживать дух своих сотрудников. Рано утром (все как обычно, и голова ясная) иду играть в теннис на открытой площадке. Ведь кто-то донес в «Московские новости», что в воскресенье 18 августа начальник ПГУ «весь день играл в теннис». Пусть заметят это и сегодня. Шеф бегает по корту, значит, нос вешать нет причины. Отсутствие сосредоточенности убийственно для игры. Мысли не на корте, в голове бесконечно прокручивается вчерашний день, вечер, горькая обида.

Оказавшись на своем рабочем месте, беру чистый лист бумаги (новая страница?) и пишу рапорт.

«19–21 августа с. г. я оказался не в состоянии дать правильную оценку действий Крючкова и других участников заговора и не сумел правильно ориентировать личный состав Первого главного управления — людей честных, дисциплинированных, преданных Родине. Прошу освободить меня… и уволить…» Горький разговор с Анатолием Михайловичем Лысым, моим водителем. Честный, добрый, расторопный и милый человек. Разница в возрасте, положении, но про себя я считаю его своим другом.

Анатолий Михайлович говорит, что в гараже в его адрес раздаются угрозы и оскорбления («…скоро мы с вами со всеми поговорим как следует…»), вылезают на свет Божий вчерашние доброжелатели и подхалимы в своем подлинном обличье. Тем не менее он, Анатолий Михайлович, готов все это терпеть и работать со мной до конца.

Момент горький. Говорю ему, что он должен заботиться не обо мне, а о себе и своей семье. Он волен в своих решениях, и, если смогу, помогу ему устроиться в новой жизни. Он должен знать, что меня не обидит ни одно его действие, и он должен быть в этом абсолютно уверен.

Тем временем проезжаем обезображенный постамент памятника Дзержинскому, вокруг которого толпится оживленная группа людей.

Иду к председателю. Он в своей приемной, куда-то спешит. Вручаю рапорт, фиксирую время: 11:40, 25 августа 1991 года, воскресенье.

К вечеру вновь пил в одиночестве водку, настоянную на горькой русской рябине, читал Андрея Болотова и снова пил рябиновку. Лег спать и спал без снов до самого утра.

Впереди у Комитета государственной безопасности и его сотрудников тяжелые времена. Канва возможных событий была намечена два-три года тому назад в Восточной Европе. Тысячи людей (почему нас так много?) будут выталкиваться в положение парий, уже начались поиски преступников, а, в отличие от поисков истины и справедливости, они всегда увенчиваются успехом. Кому-то удастся пристроиться при прежней профессии, но уже под новыми вывесками, кто-то уйдет в бизнес, кто-то в культуру и т. п. Обычная человеческая жатва смутных времен, и можно только уповать на то, что она не будет слишком обильной. Надежда на это есть. Механизм еще не набрал обороты, и его можно некоторым усилием остановить. Мне хочется сказать коллегам, которые занимаются расследованиями: «Не усердствуйте! Делайте свое дело, но не слишком рьяно, не раскручивайте маховик! Все, что было у нас раньше, — это результат не только злой воли верхов, но и усердия низов».

Меня же мучит вопрос не будущего (все в руке Божьей), а настоящего и не столь отдаленного прошлого. Я чувствую себя беспредельно униженным, обманутым и ограбленным, бунтуют остатки человеческого достоинства, возмущенного надругательством над ним. Ведь не только для того я жил, чтобы сытно есть и сладко пить. Я считал себя в меру образованным, в меру разумным, в меру порядочным человеком. Казалось, что так меня и мне подобных воспринимают и другие.

Предательство Крючкова (он предал всех своих подчиненных) оказалось последним в цепи тех предательств, жертвами которых были я и люди моего поколения.

Нас предали первый раз, когда заставили поверить в полу-божественную гениальность Сталина. Мы были еще слишком молоды для цинизма, для того, чтобы подвергать сомнению мудрость старших. (Может быть, идиотом был только я? Имею ли я право обобщать? Уверен, имею.) Я и мои сокурсники плакали в марте 1953 года настоящими горькими слезами. Умер Сталин, черная туча грядущих горестей надвинулась на страну и на нас — ее бедных детей. Мы были слишком неопытны, чтобы за траурной пеленой разглядеть лихорадочный блеск глаз соратников и наследников вождя всех времен и народов.

В 1956 году нас стали заставлять верить в то, что Сталин был преступником. Унизительно даже вспоминать культик нашего дорогого Никиты Сергеевича, а затем героя Великой Отечественной войны, героя целины, героя возрождения, махрового аппаратчика Леонида Ильича Брежнева, жалкую фигуру Черненко. В феврале 1984 года, когда стало известно о кончине Ю.В. Андропова, мы, сидя в маленькой комнатке в информационной службе, гадали, кто же станет нашим вождем, и гнали прочь мысль, что это место может занять бывший заведующий гаражом и бывший заведующий канцелярией Черненко. Уже через неделю на собраниях и совещаниях зазвучали льстивые слова о «лично товарище Константине Устиновиче Черненко».