Человек отменяется - Александр Потемкин

— Я готов к смерти, я ожидаю ее каждую секунду и потому разучился бояться. Ведь смерть и безволие в российском бизнеса идут рука об руку. А ты? Ты-то? Готов кресло главы субъекта федерации поменять на сосновые доски гроба? Как, а? Ты же не загнанный метрдотель, не забитый сирота или оплеванный призывниками прапорщик, ты первое лицо области, губернатор! Боишься? Конечно, боишься! Если уже сейчас дрожишь! А коли боишься, то ничего другого не остается: действуй! Смело и решительно!

Тут от невыносимого стыда нервный кризис губернатора усугубился. Глава К-кии заплакал. Первый всхлип сменился горьким рыданием.

Господин Гусятников наблюдал за происходящим без удивления: «Устал я, смертельно устал. Надоела мне вся эта мелкотравчатая суета. Конца ей не видно! Целые дни одно и то же! Словно замедленный марш по пустыне! Почему я согласился совещаться с ними? Что подсказало мне такой бред? Подсознание? Или совесть? Ведь я был инициатором сбора средств, ушедших на назначение Трепова. Поручил бы это довольно скучное дело Лапскому. Деньги мне больше не нужны. Я о них уже давно перестал думать. Куда их столько? Чужая кровь тоже не вызывает восторгов. По какой причине все это мне наскучило? Старею или поумнел? Раньше было иначе. Порой даже восторг испытывал. А сейчас? Послушаешь, у каждого своя правда, и вроде бы настоящая, но подумаешь — все это бестолковая, непреходящая муть. Тысячелетия живет с этим багажом человек. Бежать от него совершенно некуда! Но что еще другое можно найти в этой бессмысленной жизни?» Презрительная усмешка застыла на лице Иван Степановича.

— Позвольте узнать, господа, а кто же мешает нам скупить порты? — воспользовавшись короткой паузой, влез Бутов.

— Кого спрашиваешь? Видишь, губернатор печалится! И по делу печалится! — рявкнул Крапивин. — Надо заканчивать. А то начинаем повторяться. Леонид Захарыч даст поручение своему высокооплачиваемому референту, тот составит списки, а люди Бориса Борисовича займутся неугодными. Я вас правильно понял, Трепов? К такому выводу вы пришли?

— Да, кх-кх, да, я все сделаю, кх-кх, по вашей рекомендации.

— Прошу тебя не называть этих людей моими! — бросил Пустынь. — Они сами по себе — выполняют поручения за наши деньги.

— Понял, понял. Ты уверен, что их не перекупят? Такая публика слишком меркантильна! Об этом тоже надо подумать. Здесь ставки столичные, за десятку никого не купишь.

— Их семьи под нашим контролем! Это аргумент первый. Второй — мы прекрасно платим. Третий — они подотчетны еще более мощной питерской структуре. Так что такое никогда не произойдет.

— Отлично! Теперь хочу напомнить губернатору о другом. Думаю, он не забыл: мы определили ровно неделю на то, чтобы взять все финансы области под свой контроль, — настойчиво продолжал Крапивин. — Буду ежедневно напоминать ему об этом. Практика нашего так называемого сотрудничества подсказывает, что без подсказки ничего не произойдет.

— Господа, с надеждой на ваши мудрые решения и согласованность я выключаюсь, — приятельским тоном заметил Гусятников. — Прощайте! Ждут срочные дела. Надо торопиться. Буду рад нашим общим успехам. Трепов, торопись выпрямить ситуацию в регионе, дай насладиться спонсорам бурным потоком капитала, тогда будем думать о кресле федерального министра. В столицу переводят сильных, проверенных людей. Всем пока!

Он щелкнул курсором по красному кружку и вышел из программы «Скайп». Для других участников конференция продолжалась.

Выключив компьютер, Иван Степанович вольготно разместился на широченном диване, укрылся верблюжьим пледом, приглушил свет, бросил на язык мятную конфетку и, уставившись на огонь камина, загрустил. «В последнее время я почти всем недоволен, — думал он. И собственной персоной, и окружением. Вроде без человека рядом иногда даже тошно, только надо, чтобы он непременно молчал. Немая дама у Пустыня? Видимо, и он к этой идее пришел. Рядом с сильный человеком должны быть молчуны. Ведь что бы они ни говорили, все как-то совсем не то, все меня раздражает, настораживает, возмущает. Если без них грустно, а с ними гадко, то существует один выход — они должны постоянно молчать. Никогда не открывать рот. Да и мне с ними совершенно не о чем говорить. Я всегда говорю с ними через силу, по какой-то обязанности, а не по своей воле. Я же никогда ничего нейтрального, простого, человеческого не скажу. Ну, допустим: «Как дела, Лукич?» Или: «Сегодня неплохая погода!» Или: «Хорошо играл „Локомотив!“ Или: „Наш президент непонятный малый!“ Или: „А эта девица ничего…“ Если я и общаюсь с ними , то, как правило, чтобы поиздеваться, поиронизировать, насмеяться, съязвить. Другое-то в голову совершенно ничего не лезет, разве что техническое: «Лапский, сделай то или пойди туда… принеси… приготовь… покажи…». Ведь я живу лишь сам в себе, никто не представляет, что происходит в моей голове. Что же они знают обо мне? Каждый что-то сам придумывает! Бессовестный предприниматель! Коррумпированный злодей! Олигарх, душегуб, вероломный спрут, опаснейший шизоид, мафиози, отъявленный капиталист, живодер, насильник! Что из этого перечня правда? Я могу только развести руками: и все, и ничего! Не знаю! Я сам себя еще не понял! Знаю лишь, что если раньше я сам себе вполне нравился, то теперь это единственное удовольствие — наблюдать за собственной персоной — тоже исчезает. И не по капле, не по чуть-чуть, а быстро, энергично, с напором. Вон давеча в «Римушкине» зеркало оплевал с такой злостью, что без пескоструйной машины «Кархер» его не очистить. Но почему же я его с невероятным гнусным рвением загадил? Все просто! Физиономия не кого-нибудь, а своя, собственная, вызвала жесточайшее неприятие. Тут неизвестно почему мне на ум пришел отставной офицер, растерзанный Григорием Ильичем. Впрочем, я сразу вспомнил, что этот вопрос не раз себе задавал: а смог бы я так убить? Или вообще прибить кого-то? Конечно, убийство — простое деяние, и прежде всего чисто человеческое. Зверь убивает по инстинкту, а человек сознательно, значит, убийство весьма характерно для человеческой природы. Так вот, этот вопрос опять начал занимать меня. Смогу ли я вообще убить? В этом вопросе скрывается что-то таинственное, сокровенное. Если многие могут, если даже известные и талантливые люди совершают убийства? А я? Смогу ли? Но не просто убить из-за угла, а смотря жертве в глаза? Убить с холодностью хорошо воспитанного мужчины, с чувством, восторженно, как Григорий Ильич? Но кого? Женщину? Ребенка? Мужика? Без какой бы то ни было причины? Подойти, улыбнуться, посмотреть в глаза, сказать: «Прощай, друг!» — и дать камнем в висок? Или даже поговорить, спросить, не желает ли он быть убитым? Может, он сам мечтает об этом? Такие случаи широко известны. В Германии один тип даже в Интернете страничку повесил, что, дескать, мечтаю быть по частям убитым и съеденным! И ведь без труда нашел охотника. Который стал-таки частями его поедать! Но если решаться на такое, то надо совершать убийство вопреки желанию жертвы. Чтобы она рыдала, ползала в ногах, просила оставить ее в живых, а внутри меня борьба бы шла: убить или нет? Это-то увлекательно! Об этом не только я, видимо, раздумываю. Не просто дать по голове, а сопереживать с жертвой ее муки, отзываться на рыдания, мольбу. Самому брызнуть слезой и именно в этот момент дать камнем прямо в висок, чтобы сразу или даже лучше не сразу… Чтобы она помучилась, бессвязно просила о пощаде, о помощи, о карете скорой. А я стою над ней и решаю: добить или нет? Такой момент должен вызывать божественные чувства. Мы оба плачем, но его плач полон унижения и горечи, а мой — торжества и величия: он просит оставить его в живых, а я отказываю с полным убеждением, что мной получено такое сакральное право. Чем больше жертва просит о пощаде, тем холодней становится мое сердце, крепче дух. Что напишут газеты? Насильник убил слабую женщину! Видимо, больной! Ребенка? Ну, кто возьмет на себя смелость утверждать, что он не вырастет в Чикатило? Может, все же ребенка? Ведь все будущие пороки человека как раз в нем и сидят, глубоко коренятся. Они — бесы под маской невинности, под личиной ангелов. А что вырастает из этих ангелов, известно: проводники всей человеческой мерзости. Что, Чикатило не был ребенком? Или тот немец, уплетавший свою жертву? Но, может, все же найти крепкого мужика, атлета? Тогда в хрониках отметят, что жалкий мужичок прибил громилу камнем в висок. Помнится, в Питере двухметровый боксер дал по морде жалкому старикашке-гардеробщику, так тот просто чудом не окочурился. А почему нельзя наоборот? Мне самому дать камнем боксеру в висок? Ну не обязательно боксеру, а крупному мужчине. Именно в висок! Чтобы пена на губах выступила! Да, здорово! Все же интересно, что во мне победит: инстинкт или разум. По быстроте реакции инстинкт превосходит разум, но как поведет он себя в момент убийства? Что даст зеленый свет, а что красный? Что станет останавливать, а что подталкивать? Надо быстрее выскочить в город и найти жертву. Чтобы прежде всего как следует узнать самого себя! И только потом основательно подумать, как жить дальше». После этих раздумий Иван Степанович буквально спрыгнул с дивана и начал спешно одеваться.