Путешествие Черного Жака - Андрей Егоров

Он же всегда выглядел хорошо искушавшим, его лицо лоснилось от жира, а вечно набитый вкусной едой живот выдавался далеко вперед, так что философствовал он всегда с искренним наслаждением и явно получал удовольствие от своих примитивных умозаключений и от жизни, которую вел.

— Вот ты, Жак, молодой, здоровый, умный, и вдруг оказался здесь. А я, страшный, толстый, одноглазый, сижу и командую тобой — ну разве это справедливо? По-твоему, конечно, нет, а по-моему, все в этом мире предопределено. Ты преступник — и должен отбывать наказание. Я надсмотрщик — и должен направить тебя на путь истинный. Нет. Решительно все предопределено в этом мире. Вот, например, я глаза лишился. И что же, переживаю по этому поводу? Нет, я подошел к этому вопросу философски: если я глаза лишился, значит, так оно и должно быть, значит, кто-то хочет, чтобы я через свое одноглазие истину какую-то увидел, и я ее вижу, видит бог, вижу, а если бы был двуглазым — так и остался бы слепым. Согласен со мной?

— Угу, — угрюмо буркнул я, и изо всех сил ударил молотком в камень, так что отдельные искры долетели даже до моего мучителя.

— А с другой стороны, если вдуматься, — он замолчал ненадолго, а потом продолжил: — все в мире относительно… Вот я, например, воспринимаю потерю своего глаза философски, а ты наверняка воспринял бы отсутствие глаза, как зло… Или взять хотя бы холодец… Вот ты любишь холодец?

Я почувствовал, как моя спина заходила ходуном, а руки задрожали. Я бы все отдал за кусочек холодца…

— Все бы отдал за кусочек? Не так ли? — Надсмотрщик усмехнулся. — А я, веришь ли, его терпеть не могу. Да что там терпеть не могу… Меня просто тошнит от холодца…

Я и не заметил, как рот мой наполнился слюной и она потекла по подбородку. Я продолжал методично врубаться в горную породу, отколупывая киркой большие ее куски… «Будь проклят это дьявольский архитектор!»

Вечером я лежал на куче гнилой соломы и слушал, как сипло дышат другие каторжники. Кто-то стонал в дальнем углу и просил дать ему воды, но никто даже не пытался помочь ему. Воды у нас не было и быть не могло, и, если этот несчастный просил принести ее, значит, он уже был далеко отсюда: наверное, представлял, что он дома, лежит на пышной перине и просит свою супругу принести ему стакан холодной, кристально чистой воды. Ему было гораздо лучше, чем нам: мы все еще оставались узниками Катара и завтра нам предстояло снова подниматься и идти на каторжную работу.

— Мы все подохнем тут! — вдруг истерично проорал кто-то.

Такие выкрики по ночам были нередки. У людей постоянно сдавали нервы, они уже не могли себя контролировать, они уставали бороться за жизнь и в этом состоянии совершали разные глупости — кто-то бросался на охрану, кто-то пытался убежать в тяжелых кандалах, а некоторые нападали на товарищей по несчастью и даже пытались их съесть.

— Тише ты, — прошипел кто-то, послышался тяжелый звук удара и хруст ломаемых костей.

Вместо того чтобы замолчать, тот, кто получил удар, бешено заорал.

В пещеру ворвались надсмотрщики, они принялись охаживать всех длинными хлыстами, пока месиво людей на соломе не замерло, вжавшись друг в друга и в землю, застыв, словно куча живых мертвецов.

— Так-то, — с довольным видом отметил один из надсмотрщиков, — и смотрите у меня!

— У нас тут дохляк, — проговорил чей-то сдавленный хриплый голос.

— Мертвецов заберем завтра, когда отправитесь на работу, у нас тут идеальный порядок. — Надсмотрщик хлопнул себя кнутовищем по сапогу. — Так что лучше не вякай, а то я запомню твое лицо и как-нибудь потопчусь на нем…

Они развернулись и вышли. Тишина позволила мне наконец уснуть. Опустив тяжелые веки, я ощутил блаженство. В чем-то мой одноглазый тюремщик был прав: все в мире относительно.

С утра нас вывели к ручью. Я принялся ополаскивать в холодной воде лицо, смачивать саднящие мозоли на ладонях, внимательно всматриваясь в охружающий ландшафт. Ручей представлялся мне идеальным местом для побега. Я еще не сошел с ума, чтобы бежать в кандалах, поэтому днем и ночью я думал о том, как мне от них избавиться. Можно было найти какой-нибудь камень и в темноте попытаться разбить их, а потом утром, когда нас поведут к ручью, резко скинуть кандалы и броситься бежать прямо через ручей, прочь, все дальше и дальше от проклятого рудника. Но почему-то мне казалось, что моему плану не суждено осуществиться и я только погублю себя. Однако я не оставлял свои мучительные размышления ни на мгновение, мысли о побеге — это было все, что меня занимало. Наверное, неведомые небесные силы, всегда покровительствующие мне, понаблюдав за моими страданиями, в один прекрасный момент решили оказать мне помощь, потому что удача наконец повернулась ко мне лицом. Я помню происходящее в тот день, как сейчас, ибо это был день избавления от скорой смерти… Для кого-то он, правда, стал днем ее визита.

Кирка со свистом рассекла воздух и ударила в каменную кладку, но от нее ничего не откололось. Моя слабость уже становилась смертельной, организм был совершенно истощен, я знал, что проживу не дольше нескольких недель.

— Сильнее бей, Жак, — проговорил за моей спиной жирный тюремщик, — глядишь, и твой мозг просветлеет и ты узреешь истину, подобно мне. Я тоже был когда-то слеп, но постепенно начал прозревать, я стал размышлять обо всем понемногу и вот что заметил — происходящее вовсе не так одномерно, как может тебе показаться, у каждого свой взгляд на вещи и свое предназначение, мое — наблюдать за тобой, твое — махать киркой. Каждый должен как можно лучше выполнять свое, так что бей сильнее, Жак, и ни о чем не думай… Будущее твое предопределено.

Я с ненавистью покосился на его холодный, налитый кровью глаз. Вот сейчас развернусь и ударю его киркой в темечко… Но доводы разума одержали верх. На крик непременно прибегут другие тюремщики и забьют меня камнями насмерть, они оставят мое тело в руднике навсегда, завалят камнями, я никогда уже не увижу света.

Я ударил по камню еще раз, сделав вид, что прислушался к совету своего тюремщика бить сильнее, и вдруг произошло чудо: каменная стена провалилась внутрь, и моему взору открылся лаз, ведущий куда-то в глубь горы. Одноглазый философ вскочил на ноги и с изумлением воззрился на провалившуюся породу…

— Никогда такого не видел, — пробормотал он и, утратив бдительность, заглянул внутрь, в кромешный сумрак, который освещался единственной стоявшей у него за спиной свечой, — надо бы позвать остальных…

Он медленно озирался и что-то бормотал про себя: не знал, что делать в подобной ситуации. У него было множество вариантов ответов на сложные вопросы, но он не знал ни одного ответа на самый простой.

Еще некоторое время он стоял ко мне спиной, стараясь различить что-нибудь в кромешной темноте, а потом спохватился, что был слишком неосторожен, и резко обернулся. Последнее, что он увидел в своей во всех отношениях счастливой и наполненной философскими рассуждениями жизни, — острие кирки, которое я всадил в его хлопающий изумленный глаз. Тяжелый металл пробил глазное яблоко, врубился в его изощренный мозг и застрял в черепной коробке. Философ рухнул как подкошенный, а я, опасаясь, что кто-то слышал случайный шорох или звук удара, стал двигаться в два раза быстрее — схватил свечу и нырнул в подземный ход. Даже если это был лабиринт, подобный тому, в котором я когда-то давно блуждал в подземелье Каменного Горгула, лучше мне навсегда сгинуть под землей, чем продолжать долбить каменную породу на катарских рудниках.