Кремлевский опекун - Александр Смоленский

– Это я хотел бы послушать свидетеля Добровольского, каким образом и за какие такие заслуги ему удалось дважды получить столь трудно добываемое в нашей стране право опекунства?

– Отвечайте, пожалуйста, суду, свидетель, – доброжелательно попросила Зуева. Она почему-то уже заранее жалела бывшего офицера.

– Одиночество – не самая лучшая штука, – неопределенно ответил Добровольский. – Поэтому и подал заявление в органы опеки с просьбой о возможности сначала усыновления ребенка, а потом и удочерения.

– И вашу просьбу сразу удовлетворили? – язвительно спросил защитник.

Бахтину во что бы то ни стало необходимо было деморализовать свидетеля, дать ему понять, что защита располагает некими фактами, которые, впрочем, сам опекун отлично знает.

– Потребовали документы, как положено в таких случаях. Изучили. Разрешили.

– Допустим. Но что за странность – искать себе детей в Уфе, в Ставрополе? Можно подумать, что в Москве или в Подмосковье нельзя было подыскать детишек...

За этим на первый взгляд странным разговором настороженно следили все присяжные. У них сразу напрочь пропало сонливое настроение. Гришайло незаметно покусывал ногти, что для тех, кто его знал, говорило о растерянности прокурора. Только, пожалуй, Духон в аппаратной киномеханика безмятежно следил за виртуозными действиями защиты.

Добровольский медленно поднял голову и с тревогой посмотрел на сцену, где сидел непонятно почему чужой, настороженный Димка. Его Димка. Потом перевел взгляд на Настю, словно вмурованную в кресло, и умоляюще заглядывающую ему в глаза.

Ни он, ни конечно же дети еще недавно не предполагали, как может все обернуться. Даже не допусти он рождения их ребенка, отыскался бы другой повод. До всего при определенном желании можно докопаться. Ведь когда он спрятал Диму с Настей в заброшенной деревне, и то их мигом нашли. Разве от них скроешься?! Только кого тут винить? Сам кругом виноват. А этот адвокат молодец, видно, все же потянул за нужную ниточку. Добровольский против собственной воли уважительно взглянул на Бахтина. Когда тот добился, чтобы заседание суда стали откладывать одно за другим, Добровольский истолковал это по-своему. У него даже отлегло на душе, затеплилась надежда. Он-то надеялся, что неизвестно откуда взявшаяся столичная «звезда» спасет мальчишку, используя очевидные прорехи в деле. Но, оказывается, Бахтин пытался зайти с другого боку. На самом деле он все это время «копал» под него и только под него. Неужели докопался? Добровольский понял, что адвокат угадал его мысли. Отвечая взглядом на взгляд, Бахтин мысленно говорил ему, подсказывал, умолял, чтобы опекун не таился, отказался наконец от тяжеленной ноши, которую сам же на себя и взвалил. И тем самым спас детей. Не с помощью адвоката, не с помощью экспертов, не с помощью судьи или присяжных, а исключительно сам!

– Вы слышали мой вопрос? – с напором повторил Бахтин. – Прошу ответить.

– Были обстоятельства личного порядка. И вообще что объяснять? Так получилось.

– Это не ответ, – настаивал Бахтин.

Но свидетелю на помощь уже спешили судья и прокурор.

– Свидетель не обязан выкладывать личные мотивы. Это, извините, тонкая материя.

– Суд не настаивает на ответе свидетеля по данному вопросу, – решительно произнесла Зуева, хотя чувствовала, что именно в этом ответе мог бы крыться ключик к разгадке всего процесса.

Бахтин не стал спорить, так как прекрасно понимал: они правы. Хорошо, пусть будет так. Но тогда уж, извините, товарищ отставной подполковник. У вас был шанс, но вы отказались от него. Защита хотела, чтобы вы по крайней мере в глазах своих подопечных выглядели прилично. Теперь же у защиты не остается ничего другого, как атаковать без экивоков на обстоятельства.

Добровольский, как показалось адвокату, словно ушел в себя.

– Вы хорошо себя чувствуете, свидетель? – встревоженно и одновременно сочувственно спросила судья. – Может, вам принести воды? – Ей тоже показалось, что свидетель ее не слышит.

Добровольский мыслями был уже далеко, в своем доме на окраине Валдая. Он вновь и вновь «перечитывал» письмо, которое мысленно извлек из шкатулки с секретом.

«...Моя вина лишь в том, что я полюбила тебя, полюбила страстно, отдавшись чувству без остатка, совсем потеряв волю и разум. Что бы ты ни подумал обо мне, моя любовь была и остается искренней и незапятнанной. Сейчас мне хочется раскаяться, убедить себя в том, что наша любовь, как и наш разрыв, были лишь сиюминутными порывами, продиктованными обстоятельствами. Но ты должен знать, что теперь я понимаю и кричу тебе: это не так! Не так!

Мои воспитатели твердили, что всегда, каждым прожитым днем я должна доказывать, что действительно патриотка России и служу ей как могу. Мои дед и бабушка, моя мама так прожили свои жизни и требовали от меня такого же подвижничества. Так они воспитали меня, и также я должна была бы воспитать своих детей.

Ты должен помнить, я тебе рассказывала, что женщины в нашей семье, если им позволяли силы и здоровье, всегда шли за солдатами. Медсестрами, санитарками...

Когда мы с тобой встретились в госпитале, ты увидел меня впервые в белом халате. Этого требовал, прости за высокопарность, мой гражданский долг. Ты не знал, кто я, а я не знала, кто ты. Тем не менее само провидение свело нас, и не только свело, но толкнуло нас в объятия друг друга.

Какая же я была дура, что не смогла сказать тебе о моих детях. Без тени сомнения, поведала о своем графском происхождении, но побоялась сказать о малышах. Теперь вот, признаюсь, потому что обстоятельствами прижата к стене. Каждый день, когда я ухожу на передовую, я думаю о них. Что с ними станется, случись со мной непоправимое.

...Не знаю, что меня ждет. Не знаю, что будет со мной, когда тебе доставят это письмо. Если его сумеют доставить вообще. Но умом понимаю, мне надо закончить его как можно быстрее. Я достаточно настрадалась за весь свой род и молю об одном: детям моим ничто не должно больше мешать жить счастливо.

В моих глазах ты остался мужественным и сильным, умоляю – сумей их защитить. Больше мне просить об этом некого. И я молю тебя об этом!

...умоляю только об одном – позаботься о детях!»

Она верила, что он мужественный и сильный. А он оказался тряпкой. Можно успокаивать себя, что это произошло не по его вине. Что его бесцеремонно обвели вокруг пальца и использовали почти что втемную. Но кому теперь нужны эти объяснения?! Ничего изменить нельзя. Менять надо было гораздо раньше. Гришка Пряхин, конечно, мерзавец, каких надо еще поискать. Но и он себе не хозяин. Он тоже раб чьих-то обстоятельств. Если б они не столкнулись тогда в Тирасполе! Добровольский прекрасно понимал, что вновь ищет спасительную лазейку, пытаясь найти себе оправдание. Не могли не столкнуться. Иначе зачем тогда надо было посылать его в эту дурацкую командировку? Неужели Бахтин знает и об этом? Тогда ему точно конец. Он не выдержит позора перед детьми. Хотя он и так уже наломал столько дров, что теперь не отмыться в их невинных и чистых глазах.