Символическая история европейского средневековья - Мишель Пастуро

Если описание герба на народном языке не представляет особых трудностей, то с латынью все обстоит иначе. С конца XII века летописцы, хроникеры, составители хартий, писцы и священнослужители оказываются перед необходимостью вводить описания гербов в сочинения или документы, которые они составляют. Описать герб на латыни — настоящая проблема, и в течение нескольких десятилетий они решают ее не самыми удачными способами: иногда они пытаются перевести описание с народного языка на латинский и в результате искажают его или перевирают; иногда они смешивают латинские и народные термины, и получаются не очень вразумительные формулировки; иногда, избирая более простой и понятный способ, они вводят в латинский текст описание герба, сделанное полностью на народном языке. Такие затруднения с геральдическим языком будут встречаться у многих латинских авторов до конца XIII века. Сомневаясь в правильности своих переводов или адаптаций, некоторые хроникеры помещают рядом с латинским описанием описание на народном языке, предвосхищаемое словами quod vulgo dicitur («что на народном языке звучит, как...»). Другие, опуская цвета, путая фигуры и отбрасывая все, что представляет для них трудность, довольствуются смутными и урезанными описаниями на латыни. Однако с XIV века латинские тексты, в которых описываются гербы, становятся все многочисленнее и разнообразнее: это хартии, административные и нотариальные документы, исторические и повествовательные тексты, поэмы и литературные произведения, юридические и генеалогические трактаты, и даже гербовники и учебники по геральдике, написанные непосредственно на латыни. По сравнению с XIII веком трудности только возрастают, так как гербы еще больше усложняются и нагружаются деталями, часто делятся на несколько четвертей, которые нужно описывать с точностью и в определенном значимом порядке. Таким образом, возникает необходимость в создании ясного и точного латинского языка блазонирования.

Первыми к решению этой задачи приступают юристы и нотариусы[605]; за ними следуют историки и поэты, а затем авторы всевозможных трактатов и разного рода клирики. Термины латинского языка блазонирования калькируются с терминов народного языка (banda от bande (правая перевязь), fascia от fasce (пояс) и т. д.), но синтаксис в основном сохраняется латинский. Однако он плохо подходит для описания гербов, внутри которых наложение планов и деление каждого плана на несколько четвертей являются базовыми синтаксическими принципами. Потому в латинском блазонировании приходится пользоваться и зачастую злоупотреблять придаточными определительными предложениями там, где на народном языке можно ограничиться соположением и подчинением синтагм. К примеру, в старо- и среднефранцузском языке порядок слов в геральдической фразе является основным синтаксическим принципом описания структуры и отдельных составных частей герба. В латинском, где порядок слов в предложении более свободный, это едва ли возможно. Поэтому описание одного, не слишком сложного, герба по-французски займет две-три строки, а на латыни для этого иногда может понадобиться шесть-восемь строк. В отличие от прочих специальных или научных областей, в блазонировании латинская фраза всегда будет длиннее фразы на народном языке.

Щит — основной элемент геральдической композиции: именно на нем помещается герб stricto sensu[606]. Однако за несколько десятилетий в живописных, скульптурных или гравированных изображениях щит приобретает дополнительные элементы, некоторые — чисто декоративного свойства (шлем, корону), другие помогают точнее обозначить личность, родственные связи или сан владельца: инсигнии прелатов, атрибуты исполняемых обязанностей, позже цепи рыцарских орденов. Среди внешних украшений щита самым древним и самым значимым является нашлемник, то есть фигура, венчающая шлем. Она может быть выражением как индивидуальных «побуждений», так и родственных связей «кланового» типа.

Нашлемник изобрела не средневековая геральдика. Он существует с древнейших времен и встречается во многих обществах. В Европе самое широкое и самое длительное распространение он, по всей видимости, получил у германских и скандинавских воинов. Однако между нашлемниками воинов поздней Античности и раннего Средневековья и собственно геральдическими нашлемниками, которые постепенно входят в обиход с конца XII века, найти прямую преемственность сложно. Последние представляют собой не просто шлемовое украшение: это настоящие маски. Собственно воинская функция нашлемников выражена слабо (их носят в основном на турнире, в редких случаях — на войне), зато велика их символическая роль. Они появляются в тот момент, когда голова становится наиболее значимым элементом репрезентативных систем, берущих за основу человеческое тело и жестикуляцию. Кроме того, они в полной мере вписываются в основополагающую оппозицию «скрывать/показывать», характерную для большинства личных или идентифицирующих знаков, используемых в Европе с XII века, особенно для гербов. Фигура, представленная на гербовом щите, фактически равноценна фигуре, изображенной на теле; она раскрывает личность человека, который ее использует, и определяет его место в рамках семейной или феодальной группы. Напротив, фигура на шлеме будто бы скрывает личность того же самого человека, по крайней мере, на первый взгляд; она наделяет его новыми свойствами, преображает его индивидуальность, вырывает его из узких семейных рамок и помещает в более широкую систему родственных связей. Она является одновременно маской и тотемом[607].

Во второй половине XII века такого рода геральдический нашлемник распространяется в Западной Европе практически повсеместно. Он появляется вскоре после возникновения гербов и почти с самого начала предстает в качестве их естественного дополнения[608]. До 1200-х годов он представляет собой звериную или растительную фигуру, нарисованную на шлеме воина и чаще всего воспроизводящую фигуру, которая помещалась на щите, иногда — ту, которая нашивалась на знамя. Все те немногие, сохранившиеся до наших дней изобразительные образцы первых геральдических нашлемников принадлежат наследным правителям и военачальникам. Самое раннее изображение помещено на конический шлем Жоффруа Плантагенета (1113-1151), графа Анжуйского и герцога Нормандского, представленный на надгробной плите, которая была выполнена в технике эмали около 1160-го года и о которой уже упоминалось выше (илл. 22)[609]. В литературных текстах, напротив, описание разрисованных шлемов встречается часто и касается не только знати, но и других категорий воинов. Речь идет о топосе, происхождение которого восходит к глубокой древности и который скорее опирается на мифологический образ воина — а именно германского воина, — чем на реальное рыцарское вооружение феодальной эпохи. В литературе шлем всегда в той или иной степени наделен магическими качествами, даже если речь идет о шлеме реального лица. Поэтому вполне возможно, что знаменитый шлем с китовым усом, который будто бы носил граф Булонский, Рено де Даммартен, в битве при Бувине (1214) и который поэт Гильом Бретонец описывает как уникальное и даже дьявольское нововведение, является плодом литературной мифологии[610].