Мощи святого Леопольда - Борис Конофальский

Волков уже обедал, все считая и прикидывая, когда пришёл Сыч и заявил:

– Екселенц. Не нашёл я попа. Нету его нигде.

– Как нету?– Кавалер помрачнел, смотрел на Сыча, поставил стакан с вином на перевёрнутую бочку, что служила ему солом.– Как нигде?

– Нет его в лагере, я уж думал, он у людей Брюнхвадьда, так и там его нет.

– Может он в городе остался? Надо будет съездить.– Всё ещё надеялся Волков, что поп не сбежал.

– Да не в городе он, экселенц, я поспрашивал, он при мощах, с Рохой из города пошёл, Роха помнит. Он шёл с Хилли-Вилли. Но вот ни кто не помнит, что бы он ночевал в лагере.

– Сбежал!– Выдохнул Ёган.– Ох, сразу он мне не мил был, уж больно весь он такой…– Он не нашёл правильного слова и замолчал.

– Больно вы добрый, экселенц, – заявил Сыч,– его ещё в прошлый раз надо было порешить, повесили бы его на суке и дело с концом. Хитрая вша он, нельзя таким доверять.

– Помолчи ты,– буркнул кавалер.– Иди ещё раз всех поспроси. Может, кто видел, куда он делся. Хоть в какую сторону пошел.

Его затрясло. Он готов был вскочить и ехать за попом, поп, наверное, пошёл в Ланн, куда ему ещё пойти. Хотя с целым ларцом золота, что они нашли у колдуна, он мог отправиться куда угодно. Нужно было седлать коней, да скакать в разные стороны, можно было бы его попытаться сыскать, да слово он дал фон Пиллену, что ни кто не покинет лагерь неделю. И слово нужно было держать. Он взял стакан и сал пить вино, Ёган, позже докладывал, что пришёл к нему Брюнхвальд, да кавалер велел сказать, что занят. А сам занят не был, вино сидел пил, да от злобы трясся. Уже день к вечеру клонился когда, пришёл Сыч и сказал:

– Ни кто не помнит, что бы поп, ужинал, думаю, он ещё вчера днём сбежал.

Золота больше не было, а он на него так рассчитывал. Волков сидел чёрный от вина и злобы. Он злился и на попа, который украл золото, и на фон Пиллена, который взял с него слово не покидать лагерь. И на Сыча, который за попом не уследи, хотя и не обязан был следить, и даже на Ёгана, который устроил ему кровать из мешков с едой.

– Иди, – коротко бросил он Сычу, а Ёгану сказал,– ты бы дурак, кровать, какую мне бы соорудил, чего я сплю как маркитантка на мешках.

– Господин, так Брюнхальд к вам днём приходил, спрашивал, не нужна ли вам мебель, у его солдат инструмент есть, они уже и стол и лавки соорудили, а вы велели сказать, что заняты. Хороший офицер Брюнхвальд, у него уже за столом все солдаты едят, не то, что у Пруффа. А я…

–Иди дурак,– заорал кавалер,– иди, скажи ему, что кровать мне нужна! И перину спроси, к людям фон Пиллена сходи на заставу, скажи, что перину купить хочешь, пусть сыщут.

Он не дождался когда вернётся слуга, солнце ещё не село, как он заснул, пьяный от вина и чёрный от злобы. И кровать ему была не нужна, завалился на мешки с горохом, и заснул как простой солдафон. Сапог не сняв.

Ветер трепал шатёр, ветер был холодный, и с дождём. Осень пришла, настоящая осень, предвестница зимы. А в шатре было тепло, Ёган раздобыл, где то печку, небольшую, железную, с трубой.

Не простую жаровню, от которой дым бы коптил купол шатра, и выедал глаза до слез, а печку, такие Волков видал у богатых офицеров в палатках, да у знатных сеньоров.

Кавалер лежал в тепле, и слушал, как бесится ветер, там за стенами шатра. Ёган пришёл и, улыбаясь, как старому друг сказал:

– Проснулись, господин, а нам печку дали. Теплая, хоть и махонькая, дров надо совсем малость, а греет как большая.

– Брюнхвальд дал?

– Зачем Брюнхвальд, Брюнхвальд нам кровать и стол с лавкой делает, а печку дал кавалер фон Пиллен. Я как к его людям сходил – перину попросить, так фон Пиллен велел нам дать перину и печку, бесплатно. Сам с ними приехал, и как увидел наш шатёр, так прям, разволновался весь, спрашивал меня всё. Откуда у нас такой шатёр с гербами, да где мы его взяли. А я говорю, так с боем взяли у арсенала, хозяина побили и взяли с трофеями. И штандарт с такими же гербами взяли. А он так ещё больше разволновался, всё спрашивал, а видели мы, что хозяин шатра мёртв? А я говорю: как же не видели, когда мы его труп дозволили его людям забрать с собой. Они его на тот берег отвезли. И он был совсем мёртвый. А он у меня спрашивает: А кто ж убил хозяина, не выли сами? А говорю, то мне не ведомо. А фон Пиллен сказал, что раньше, этот Ливенбах, ихнему курфюрсту служил, и земля у него тут была, а потом он к еретикам убёг, родственники у него там в еретиках. И курфюрста он здешнего порицал.

– Монах. Монах не объявлялся?– Спросил кавалер, морщась от плохого самочувствия.

– Нее, сбежал, паскуда,– беззаботно отвечал слуга,– я так думаю, мы его теперь уже и не увидим. А вы что морщитесь, хвораете? Я знал, что хворать будете, я знаю, как такую хворь утреннюю превозмочь, сам мучился не раз. Особливо после свадьбы брата, ох как меня трясло да полоскало, страх вспоминать. Скажу вам, надо поесть и пива выпить, завсегда помогает, я вам колбасы нажарил доброй, кровяной, а человек Брюнхвальда хлеб напёк белый, и пиво есть у нас. Уже с утра купчины тут вокруг лагеря ошиваются, прознали, что мы добрый трофей в городе взяли, уже солдатам всякую снедь да выпивку несут, и девки уже тоже в лагере фон Пиллена гогочут. Ждут, когда он их к нам пустит. А он не пускает, говорит им, что ждать нужно. А у Брюнхвальда…

– Господи, да заткнёшь ты его сегодня? – Взмолился Волков, негромко и поворачиваясь на бок.

– Чего?– Не понял Ёган.– Кого?

– Умываться неси и еду давай.

– А, ага, сейчас.

Он вышел, а кавалер остался лежать в шатре, в тепле. Лежал, слушал, как ветер треплет палатку, как невдалеке разговаривают солдаты, палят костры, готовят еду. Лошади ржут, недовольны, что им не дали до сих пор, есть или пить. Всё как всегда, всё как обычно. Сколько было таких у него дней как этот. Почти год прошел, как он ушёл со службы, а ничего не изменилось. Он мечтал жить в городе или тихой деревне, и навсегда забыть утреней шум солдатского лагеря.

Но пока что не получалось, он опять просыпался в военном лагере.

Как и год, и два, и три, и девятнадцать лет назад. И ничего не менялось.

Хотя нет. Нет. Теперь всё было не так, раньше он просыпался в телеге или на земле, или в холодной палатке, прикрытый мокры или присыпанным снегом плащом. Просыпался на заре, завтракал куском хлеба, хорошо, если с сыром. И шёл кормить и чистить коня, заступать в караул, а то и браться за заступ или топор, что бы окопать, что то или рубить что то. А теперь солнце встало уже давно, а он валяется в тёплом, роскошном шатре, с печью, а слуга ушёл за завтраком с колбасой и пивом, а он лежит на тюке серебра. И грустит сильно, что какой-то хитрый поп-расстрига, увёл у него шкатулку с золотом.

Волков подумал, что он Бога он гневит своей жадностью. Он вышел из чумного города, сохранив почти всех своих людей. Вышел, выполнив волю больших сеньоров. Взяв, там то, что им нужно, хотя всё было против него. С богатством вышел! Со славой! И скажи он сейчас слово семьдесят человек встанут под его руку, коли нужда случится.