Загадка и магия Лили Брик - Аркадий Иосифович Ваксберг

не имела успеха. Он заказал Пастернаку панегирик Сталину и опубликовал его в новогоднем номере редактировавшейся им газете «Известия». «…За древней каменной стеной живет не человек — деянье, поступок ростом в шар земной», — писал Пастернак. Еще того больше: «Он — то, что снилось самым смелым, но до него никто не смел». По интонации стихи эти сильно напоминали вымученно льстивые пушкинские «Стансы», обращенные к императору Николаю Первому. И реакция на них была схожей — то есть никакой. В кругу Бриков это вселяло еще больше надежд.

Эйфория набирала обороты. Лилины «сто дней» длились дольше, чем у Наполеона: целых двести пятьдесят.

Счастливая жизнь казалась прочно утвердившейся и не внушающей никаких тревог. В стране полным ходом шли аресты, кровавая мельница работала непрерывно, но оцепенение, охватившее всю страну, а тем более круг людей, ей близких, похоже, не казалось Лиле имеющим сколько-нибудь прямое отношение к ней самой. Известив Эльзу в малейших подробностях о своих туалетах, полученных в подарок от сестры-парижанки, и добавив, что она теперь экипирована «полностью и надолго», Лиля с упоением рассказывала (письмо от 4 марта 1936 года, в русское издание, естественно, не вошедшее), какой грандиозный бал-маскарад произойдет на следующий день в ее ленинградской квартире, куда приглашено сорок гостей, и какое гигантское, изысканное к тому же, меню этих гостей ожидает: как в лучшие времена «с Маяковским», оно было зарифмовано, превратившись в шуточные стишки, что придавало гастрономии особенный «литературный» шарм.

Лиля с детства любила белые ночи, поэтому уже с середины мая она не покидала Ленинград, деля время между городом и дачей на берегу Финского залива. В начале июня газеты сообщили о болезни Горького, и одновременно пришло сообщение из Лондона о том, что Эльза и Арагон, вызванные зачем-то Михаилом Кольцовым к умирающему Горькому, «спешат» на советском теп-доходе «Феликс Дзержинский» (между прочим, из переписки сестер с непреложностью вытекает, что поездку запланировали еще на апрель, и вовсе не в связи со смертельной болезнью Горького, до которой было еще далеко). После почти недельного пребывания в море теплоход прибывал в Ленинград, и было бы просто странно, если бы дорогие гости не задержались хотя бы на несколько дней у Лили и Примакова — в их роскошных резиденциях — загородной и городской.

Так оно и случилось. Эльзе никуда не хотелось уезжать из белоночного Ленинграда, который в то жаркое лето казался еще прекраснее, чем всегда. Арагон с удовольствием вел долгие беседы с Примаковым и приходившим «на чай» Тухачевским о положении в Европе и о перспективах мировой революции. Горький, якобы с нетерпением их ожидавший, уже пребывал в агонии, об этом сообщали печатавшиеся ежедневно в газетах медицинские сводки, но французские гости почему-то в Москву не рвались: потому, скорее всего, что здесь, в Ленинграде, у Лили и у Виталия было куда интересней.

Благополучно поучаствовав в горьковских похоронах, Арагоны, как случалось уже не однажды, не спешили возвращаться в Париж. Правительственный подмосковный санаторий «Барвиха» снова дал им приют для отдыха и лечения — там они проводили время вместе с Андре Жидом, с его родственником и «женой» Пьером Эрбаром, тоже успевшими к горьковским похоронам и тоже оставшимися в Москве. Затем Арагоны переселились в привычную для них гостиницу «Метрополь», часто встречаясь там с Лилей или навещая ее в Спасопесковском. Осипу и Жене Примаков устроил путевки в правительственный санаторий в Кисловодске, — Лиля подробно рассказывала им в письмах о своей московской жизни.

Проводив Примакова в Ленинград, она осталась, чтобы обустроить дачу, которую им дали недалеко от Москвы, и провести там остаток лета. В двухэтажной даче были все условия для комфортного отдыха: общая столовая, кабинет Примакова, четыре спальни, множество подсобных помещений позволяли вольно расположиться еще и Осипу с Женей, и гостям, число которых могло только расти. Лиля часто встречалась с друзьями, втом числе и с Аграновыми: «они немножко похудели, — докладывала она Осипу в очередном письме, — но выглядят хорошо». У «Яни» работы тогда было невпроворот: каждую ночь в Москве забирали не десятки, а сот-ии людей. Утомленный Агранов собирался к морю, на юг, а Лиля с Примаковым, как бывало уже не раз, готовились провести бархатный сезон все в том же Кисловодске: нарзанные ванны действовали на них всегда благотворно. Судьба решила иначе.

14 августа — за пять дней до того, как открылся первый из трех Больших московских процессов (скамью подсудимых возглавляли Зиновьев и Каменев), — Примаков был арестован в Ленинграде. Через шесть дней арестовали Витовта Путну, бывшего военного атташе в Лондоне, — эти два ареста послужили началом тотального разгрома всего высшего командования Красной Армии.

Ленинградская домработница сообщила Лиле по телефону об аресте Виталия и об обыске в их. квартире. Арагон застал потрясенную Лилю в Спасопесковском, куда заглянул поболтать за кофе с сестрою жены. Лиля ничего не понимала и не находила сил, чтобы хоть что-нибудь предпринять. Да и что она могла бы? Ее опорой были Примаков и Агранов. Примаков уже находился на пути в московскую Лефортовскую тюрьму, пыточные камеры которой позже войдут в десятки мемуарных свидетельств. Агранов сам был одним из шефов того ведомства, которое арестовало Примакова. Он не мог не знать о готовившемся аресте человека, с которым десятки раз сидел за общим дружеским столом. Не мог не знать, а скорее всего, и лично не мог не участвовать в самой подготовке ареста. Обращаться к нему было бесполезно: если бы счел нужным, если бы смог, а главное захотел, — нашел бы способ дать знать о себе. Завсегдатай и друг дома, он вдруг просто исчез, что с полной очевидностью означало только одно: «Забудь про меня!»

Лиля мучительно пыталась понять, что могло привести к такой катастрофе: ведь Примаков только что, всего лишь несколькими неделями раньше, был назначен членом Высшего военного совета при наркомате обороны СССР! Вспоминался его арест двухлетней давности — но ведь тогда сразу же было доказано, что Примаков ни в чем не виновен, он не только был освобожден, не только реабилитирован, но получил еще более высокий пост, чем занимал раньше. До 1927 года он действительно, как и Путна, разделял троцкистские взгляды, но давно отрекся от них и делом доказал свою полную преданность Сталину и его политике.

Ей вспомнилось еще, что и в Берлине, и в Москве, и в Ленинграде к Примакову приходили его друзья, в том числе военачальники высшего ранга, много спорили, и, случалось, кто-то произносил: «Этот дурак Ворошилов» или «Буденный просто неграмотен» — и то, и другое было чистой и несомненной истиной,