На тайной службе у Москвы. Как я переиграл ЦРУ - Хайнц Фельфе

Я тут же по телефону распорядился принять необходимые меры и вызвал руководителя этого источника в Пуллах на 6 ноября 1961 года, чтобы обсудить с ним обстоятельства дела в помещении для заседаний. Это помещение расположено у северной границы окруженной забором запретной зоны. В него можно было попасть прямо с улицы. Второй вход в это помещение находился в запретной зоне и предназначался для самих сотрудников Центра. Таким образом, посетители, а ими могли быть, конечно, только сотрудники филиалов БНД, могли встречаться в резиденции Центра с руководящими сотрудниками. Входить на территорию запретной зоны они не имели права.

Я готовился к беседе с руководителем упоминавшегося агента и просматривал полученную почту, когда мне сообщили по телефону, что я должен явиться для доклада к уполномоченному Гелена бывшему генералу Лангендорфу, он же Лангкау. О времени мне сообщат дополнительно. Поскольку меня вызывали в главную квартиру, где кроме Гелена имели свои резиденции его уполномоченные Лангендорф и Венд, он же Вендланд, я взял из своих документов подборку фотографий центра подслушивания телефонных разговоров в Кёльне. Имело смысл воспользоваться этим случаем, чтобы посетить также Вендланда и показать ему, как я организовал прослушивание телефонов и контроль телексных каналов советского торгового представительства. Ранее мы уже обсуждали этот вопрос. Вендланд являлся ответственным за подготовку материалов для законопроекта о контроле телефонов, который должен был заменить особые права союзников по этой части (его приняли в 1968 году после острых дебатов в бундестаге). Я был заинтересован в том, чтобы меня подключили к этому делу.

Существовала даже такая возможность, что вопросом о передаче дел по подслушиванию, находившихся в руках союзников, в ведение властей ФРГ буду заниматься я. Во всяком случае, я рассчитывал на участие в этом деле, так как уже создал собственный немецкий центр подслушивания и поддерживал необходимые контакты с английским посольством, министерством связи и с главными дирекциями связи в Кобленце и Кёльне, а также с соответствующими телефонными службами.

Около 11 часов меня попросили явиться к Лангендорфу. Я сел в свою автомашину и поехал в главную квартиру. Пока я снимал пальто, караульный сообщил в приемную по телефону о моем прибытии, так что в ответ на мой звонок у соответствующей двери на втором этаже она передо мной, как обычно, открылась. Секретарша в приемной предложила мне присесть и пошла доложить обо мне. Вернувшись, она сказала, что Лангендорф сейчас примет меня, только закончит телефонный разговор. Очевидно, таким образом Лангендорф должен был дать условный знак о том, что я прибыл и что меня можно арестовать. Пока я ждал, секретарша дала мне понять, что Лангендорф намерен вручить мне медаль Святого Георга за десятилетнюю службу.

Через несколько минут в приемную вышел Лангендорф, поздоровался со мной, взял у секретарши упакованную медаль Святого Георга и свидетельство о награждении и попросил меня пройти в его кабинет. Здесь мы расположились в кожаных креслах, то есть обстановка была менее официальной, чем если бы все происходило за его рабочим столом. Лангендорф сразу же заговорил о деле «Банан», приказал доложить ему все обстоятельства, задавал дополнительные вопросы. Но вопросы были настолько неумными, повторялись и уточнялись столько раз, что у меня не хватило терпения, и я сослался на руководителя соответствующей группы по обработке информации, с которым ему следовало бы побеседовать, если речь идет о всесторонней оценке.

Примерно через 30 минут в дверь постучали, и в кабинет вошел господин фон Бутлар, псевдоним Бернхард, ответственный за обеспечение безопасности в центральном аппарате, в сопровождении трех человек в гражданской одежде. Показывая на меня, он произнес: «Это господин Фельфе», взял Лангендорфа под руку и вышел с ним из кабинета. В это время старший из трех показал мне удостоверение сотрудника уголовной полиции и обыскал меня, спросив, нет ли у меня при себе огнестрельного оружия. Затем он сказал, что я должен пройти с ними. Он потребовал также ключи от моей автомашины, после чего мы вчетвером вышли в гардероб, где я мог спокойно надеть свое пальто. У караульного глаза вылезли на лоб, так как все, что сейчас происходило — чужие люди, которых привел Бернхард, уводили меня, — было необычным и выше его понимания.

Перед зданием главной квартиры стоял автомобиль марки «фольксваген». Мы проехали через «глухие ворота» и направились прямо в полицейское управление Мюнхена. Мои вопросы оставались без ответа. Мне сказали, что они сами ничего не знают и что я еще все узнаю. По дороге мне удалось уничтожить некоторые записи, в которых указывались условные адреса и номера телефонов. Однако я не смог вынуть из бумажника фотокопию задания, полученного мной на последней встрече в Вене. Хотя исполненные пункты были отрезаны, тем не менее оставалось достаточно пунктов, которые могли служить доказательством моей разведывательной деятельности против БНД. Впрочем, как позже выяснилось, в этом доказательстве уже не было необходимости.

В тюрьме полицейского управления меня подвергли тщательному обыску, отобрав все содержимое карманов, включая носовой платок. Моя подборка фотографий, а также личные документы были опечатаны в конверте — для следователя федеральной судебной палаты. Хотя и здесь не объяснили причины моего ареста, было уже ясно, что моя деятельность в качестве советского разведчика в федеральной разведывательной службе на этом закончилась.

В ходе первых допросов я признал, что являюсь разведчиком, — что я мог еще сказать? С этого момента я мог придерживаться только одной позиции: не отказываться от своего дела, но сообщать как можно меньше сведений моему противнику в лице следователя федеральной судебной палаты д-ра фон Энгельбрехтена.

После первого допроса в Мюнхене была выдана официальная санкция на мой арест. Для его маскировки меня сразу же перевели в небольшую тюрьму в Линце-на-Рейне, а через несколько дней — в подследственную тюрьму в Кобленце. Зарегистрирован я был как «г-н Безымянный».

Но бывают случайности, которые никто не может предвидеть. То, что меня так тщательно изолировали, возбудило любопытство заключенных, работавших уборщиками и поэтому пользовавшихся некоторой свободой передвижения. Один из них, который помогал заведующему этажом, сказал своему охраннику: «Послушайте, господин Безымянный, с которым нам запрещено общаться, это же господин Фельфе из Мюнхена. Я его там видел. Он живет в доме, где жил доктор Ауэрбах, семья которого после его самоубийства выехала из этого дома. Я там часто бывал и видел господина Фельфе». Так сказал заключенный, хотя, кроме директора тюрьмы, никто не знал моего имени, а в газетах о моем аресте не появилось ни строчки. Пресса узнала об этом только через четыре недели.

Однако мое советское руководство этими мерами обмануть не удалось. Оно сразу же узнало, что я и Ганс Ц. арестованы. Ведь, в конце концов, не был зафиксирован мой «признак жизни», то есть либо безобидная открытка на определенный адрес, либо какой-нибудь постоянно обновляемый знак на условленном месте, так что сразу же началось выяснение обстоятельств и были приняты необходимые меры предосторожности.

Допрашивали меня два чиновника охранного отделения федерального уголовного ведомства шесть месяцев. Они ежедневно приезжали из Бонна в Кобленц. Тем временем БНД готовила для руководившего следствием судьи «дневник» моей деятельности, что трудно было сделать быстро. Так, предстояло отыскать и собрать все дела и прочие документы, которые когда-либо проходили через мой письменный стол и которые я хотя бы визировал. Они, как мне стало потом известно, заняли три большие комнаты. Пять человек заносили в растянувшийся на многие годы календарь все, что я делал день за днем: служебные поездки, работа с корреспонденцией, телефонные звонки, переговоры, служебные обсуждения и совещания, встречи с сотрудниками БНД или ЦРУ. Учету подлежали также счета по расходам за командировки и проведенные встречи, официальные протоколы и записи на листках календаря, даты всех отпусков.