Ожерелье для дьявола - Жюльетта Бенцони

— Отнюдь нет! — возразил Винклерид. — Она остроумна, у нее есть свои прелести, блеск, но она вовсе не разумна, иначе она не пребывала бы постоянно в Версале, в то время, как зима опустошает деревни, кругом нищета. Ведь это единственная королева Франции, которая никогда не выезжала из Версаля и из Парижа.

Действительно, с первых дней декабря зима обрушилась на Париж словно какое-то проклятие. Она обещала быть еще более суровой и смертоносной, чем предшествующая. Все было окутано плотным слоем снега, дули ледяные ветры.

Старики и больные умирали в своих промерзших убогих лачугах, застывали птицы на скованной льдом земле. Волки появлялись даже в роще Марли. Король постоянно делал щедрые подношения. Он охотился на волков и даже сам убил двух, к великому недоумению придворных. Откуда у этого близорукого человека, не различающего лица в десяти шагах, такая меткость?

— Это настоящий охотник, — говорил Жиль, — он чувствует дичь, и ему почти не надо ее видеть.

Он встал, держа письмо на розовой бумаге в руках, подошел к окну, чтобы перечитать его, словно дневной свет мог открыть ему какой-то еще скрытый смысл.

— Что же ты намереваешься сделать? — спросил его Ульрих-Август, чистя трубку.

— Пойду туда. Я не знаю, кто мне посылает это письмо, но если есть хоть маленькая возможность найти Жюдит, я ни за что в мире не упущу этой возможности.

— А если это ловушка?

— Ловушка? Но почему? Если королева изгнала де Ла Мотт, нет никаких причин предполагать, что она ей сообщила, что причиной тому был я.

Вот уже месяцы и месяцы я кусаю локти в ожидании знака, слова, призыва. Я готов спуститься в самый ад, чтобы найти там хоть малейший след.

Что меня особенно занимает, так это ссылка на Лекульте. Это же не друг, это просто знакомый.

Это старые связи. Ведь со времени письма герцогини и визита, который я им нанес, мы больше не виделись.

В самом деле Каэтана восприняла выжидательную отсрочку Бегмера как оскорбление. Ее посланник получил от нее очень любезное письмо, безапелляционно предписывающее ему немедленно прервать всякие соглашения с ювелирами.

«Я восхищаюсь королевой Марией-Антуанеттой, — писала она, — но у меня нет никаких причин и намерений смиренно ожидать, пройдет или не пройдет ее каприз. Мой дорогой шевалье, вы сделали от моего имени более чем щедрое предложение. Парижские ювелиры не сумели отдать ему незамедлительное предпочтение. Я их оставляю с их колье, впрочем, без больших сожалений, поскольку полагаю, что колье не будет украшением некоторых голов, на которых имеющаяся уже корона плохо выглядит…»

Похоже было, что ювелиры с улицы Вандом потеряли сразу обоих испанских клиентов. Шевалье д'Окариз отправился в Мадрид, чтобы там выслушать неудовольствия своего хозяина, поскольку Мария-Луиза не посчитала необходимым посоветоваться с королем, прежде чем послать испанского консула добывать бриллианты Бегмера. А Карл III находил, и не без оснований, что будущая королева Испании уже имеет достаточно бриллиантов и что королевская казна не может выдержать подобного экстравагантного поступка.

Вынужденная ли осторожность соперницы побудила герцогиню д'Альба проявить подобную сдержанность или же этому причиной была ее мания строительства, может, она посчитала, что деньги, потраченные на колье, будут с большим толком использованы на новый дворец? В письме ничего этого не было, но решительный тон его принес Жилю некоторое облегчение. Как можно точно угадать постоянно изменяющиеся затеи этой капризной женщины? В конце концов, тогда она хотела это колье, сейчас она его больше не хочет.

А Бегмера и Бассанжа потеря этих двух испанских клиентов повергла в глубокое уныние.

Ведь если королева не решится купить колье, это будет для них настоящим разорением. Окончание срока, который попросил граф Прованский, приближалось, а из Версаля не приходило никаких известий. Оба компаньона предлагали каждому, кто поможет продать это изделие, премию в тысячу экю.

Для Лекульте все было очень просто. Банкир ограничился тем, что информировал отделение банка в Кадиксе об аннулировании торгов и предложил Жилю от имени герцогини вознаграждение, от которого тот отказался.

— Я лишь познакомился с вами и ювелирами королевы, — сказал он банкиру. — А это не стоит никакого вознаграждения.

Лекульте де ла Порей улыбнулся:

— Как человек света, я одобряю ваше поведение, шевалье, а как деловой человек — совершенно нет. Добрые чувства редко приводят к большому состоянию. Впрочем, я всегда буду рад видеть вас.

Эти-то слова Жиль и решил ему напомнить, чтобы попросить Лекульте ввести его в дом де Ла Мотт. В это время мадемуазель Маржон появилась с другим письмом.

В нем уже ничего женского не было. Оно более походило на сообщение из министерства. А подписано письмо было самим Лекульте де ла Норей.

«Мне кажется, шевалье, что случай смог бы вам принести денежную удачу, которую вы отвергли. Доставьте мне удовольствие ввести вас в салон прелестной дамы, где нет никакого шулерства, поскольку там играют честные люди из хорошего общества. Если вы принимаете мое предложение, то приходите ко мне завтра к семи часам, и мы вместе отправимся на улицу Нев-Сен-Жиль в квартал Маре…»

— Ну, что ты на это скажешь? — воскликнул Жиль, прочитав вслух письмо. — Я думаю, что мы ошибались, высказывая некоторые опасения.

Лекульте человек прямой, состоятельный, его не слишком многое связывает с мосье.

— Согласен с тобой! Если бы я не должен был завтра обедать у полковника со всеми офицерами, я бы даже отправился с тобой. Это письмо на розовой бумаге должно быть отправлено красивой и милой женщиной.

— Может быть. Во всяком случае, завтра я это увижу. А в следующий раз мы пойдем вместе, если тебе это будет интересно.

Назавтра с первыми ударами на часах церкви Капуцинов Жиль подъезжал к площади Святого Людовика, посреди которой возвышалась покрытая толстым слоем снега огромная бронзовая статуя Людовика XIV. Он позвонил в дверь дома номер девятнадцать. Это был громадный особняк, который был одновременно банком и парижской резиденцией многочисленной семьи двух ответвлений фамилии финансистов Лекульте: Лекульте де ла Норей и Лекульте де Кантеле, его кузена.

Ему был оказан обычный прием. Оставив лошадь в конюшнях на дворе, он занял место в карете банкира.

— Я восхищаюсь тем, что вы ездите верхом в такую погоду, — сказал банкир, укрывая затянутые в шелковые чулки ноги полостью из лисьих шкур. — Я бы тут же превратился в ледышку.

— У нас, военных, дубленая шкура, — со смехом ответил Жиль. — Но скажите же, друг мой, к кому это мы направляемся на улицу Нев-Сен-Жиль?

— А все-таки я вас заинтриговал. К прелестной женщине, к графине де Ла Мотт. Она содержит приятный салон, особенно с тех пор, когда благосклонность королевы дала ей возможность выйти из этой недостойной нищеты, в которой она прозябала, будучи при этом настоящим потомком наших королей.