Каторжная воля - Михаил Щукин

9

В доме у Звонаревых, по ближним и дальним комнатам, слоями плавал сизый дымок от ладана, от догорающих свечей, и стоял густой сладковатый запах от покойного, гроб с которым недавно вынесли на улицу и повезли на кладбище. Женщины в черных платках уже мыли полы и накрывали длинный поминальный стол, поставленный прямо в ограде. Они вздыхали, часто крестились и тихо переговаривались между собой:

– Горе-то како – рóстили, рóстили сыночку, в офицерá вывели, а оно вон как получилось…

– Один-разъединственный… Вот тебе и свадьба…

– А сваты-то лихо уехали, даже на похороны не остались…

– Да каки там похороны, они еще до известия, что парень погиб, умотали.

– И невесту увезли?

– А куда ее теперь? Не здесь же оставлять… Увезли, за милу душу!

– Нешибко, видать, тосковала, если без прощанья упорхнула, как птичка с ветки.

– Ох, не судите, чужу беду легко руками разводить.

– Прости, Господи!

И снова женщины крестились, на время прерывая разговор, снова вздыхали и кончиками темных платков вытирали слезы. И вот так, за разговорами и вздохами, они вымыли полы, накрыли поминальный стол и сели в рядок на лавке – дожидаться, когда люди вернутся с кладбища.

Ждать им пришлось недолго. Одними из первых приехали Сидор Максимович с супругой. Почерневшие от горя, несчастные родители Звонарева старались держать себя в руках и не поддавались полному отчаянию, Сидор Максимович даже нашел в себе силы и встал возле настежь распахнутых ворот, приглашал всех:

– Проходите… помянуть… проходите…

И вдруг предостерегающе вытянул перед собой вздрагивающую руку и взмахнул ею, преграждая путь Родыгину и Грехову:

– Вы, ребята, меня простите… Я на вас обиды не держу… Только за стол не садитесь… Если помянуть желаете – ступайте в другое место… Тяжело мне на вас глядеть… Вы – здесь, а…

Уронил Сидор Максимович поднятую руку, сгорбился, словно ему поясницу пересекли, и побрел в ограду, запинаясь носками сапог за землю. Грехов и Родыгин переглянулись, затем разом перевели взгляды на сгорбленную спину отца Звонарева, молча повернулись и молча пошли прочь от дома. Они все понимали и не имели обиды на Сидора Максимовича, но шли, как побитые, только Грехов негромко, самому себе под нос, бормотал:

– Доберусь до гостиницы и напьюсь, как… как не знаю, кто… Слышишь?

Родыгин не ответил и Грехов замолчал.

Они дошагали до перекрестка и тут им навстречу выехал молодой мужик на телеге, колеса которой давно не смазывали и они протяжно, противно скрипели. Мужик натянул вожжи и громко, на весь околоток, гаркнул:

– Тпрру-у!

Лошадка, видно, приученная к хозяйским окрикам, сразу послушно остановилась и замерла, как вкопанная.

– Люди добрые! – снова гаркнул мужик. – Помогите, ради Христа, бедолаге! Заплутался я в вашем Бийске! Не скажете, где дом Звонарева находится? Говорят, где-то здесь, в этом околотке, а найти никак не могу!

– Он тебе зачем понадобился? – спросил Родыгин.

– Да сто лет он мне не нужен был, знать не знаю такого, а вот пришлось разыскивать. – Мужик сунул вожжи под задницу, полез в карман грязных штанов, усеянных рыбьей чешуей, достал кисет с обрывком бумаги и принялся сворачивать самокрутку – видно было, что он не прочь поговорить: – Я тут третьего дня на рыбалку собрался, у нас деревня ниже по теченью стоит, ну, собрался, подхожу утром к своей лодке, а там девка на берегу лежит, половина – в воде, а половина – на суше. И без памяти. А рядом круг с парохода валяется. И что вы мне делать прикажете? Парнишка я жалостливый, потащил ее домой, баба моя обиходила, нынче ночью девка в себя пришла, как на берегу оказалась, не сказывает, а твердит, чтобы везли ее в Бийск к Звонареву. Я опять пожалел, поехал, а она по второму кругу очунела – ни бе ни ме ни кукареку… Лежит, как колода, а Звонарева этого отыскать не могу…

Рассказывая, мужик успел ловко свернуть самокрутку, закурил и пожаловался:

– Вот не гадал, что такая обуза на шею свалится. Так вы не знаете, где тут Звонарев проживает?

– Знаем, знаем, покажем сейчас. – Родыгин бросился к телеге, днище которой было застелено сеном, а поверху, на всю ширину, растянута длинная домотканая холстина; откинул край холстины и замер – в телеге лежала с закрытыми глазами, как неживая, Ангелина.

– Чего ты на ее любуешься? – не выдержал мужик. – Если знаешь – показывай, куда ехать? Притомился уж я по вашему Бийску блукать!

– Прямо езжай! – скомандовал Родыгин и пошел рядом с телегой, не отрывая взгляда от Ангелины.

Грехов торопливо шагал за ним, след в след, и спрашивал:

– А если отец Звонарева завернет ее, как нас завернул, тогда куда?

– Тогда повезем к себе, в гостиницу, – твердо отвечал Родыгин, – не оставлять же ее в телеге.

– Это что же получается, она с парохода спрыгнула?

– Не знаю, придет в себя – расскажет. Все, приехали, стой!

Опасения Грехова оказались напрасными. Сидор Максимович, услышав об Ангелине, сам выскочил за ворота, подхватил, как драгоценную ношу, несостоявшуюся невестку на руки и понес в дом, приговаривая едва слышно:

– Вылечим, голубушка, вылечим, поставим на ноги, теперь нам как родная будешь…

И всхлипывал, словно ребенок, после каждого слова.

Мужик подстегнул своего коня, развернул на улице пустую теперь телегу и, прищуривая хитроватый глаз, спросил у Родыгина и Грехова – не найдется ли у них лишней копейки на табачок ему? Не сговариваясь, друзья кивнули, сели в телегу и велели ехать в гостиницу.

А утром следующего дня, когда они еще спали, в номер к ним постучал коридорный и сообщил из-за двери:

– Посетитель к вам, господа хорошие. Простите, что беспокою, но очень уж настойчивый, приказывает немедленно пропустить.

Настойчивым посетителем оказался Сидор Максимович. Он зашел в номер, мотнул головой, отказываясь от приглашения присесть, и протянул перетянутый суровой ниткой сверток, обернутый чистой белой материей:

– Вот, ребята, на память вам о сыночке нашем. Мать на свадьбу ему шила, две рубашки тут… Повиниться пришел, неправильно я вас вчера обидел, вины вашей нет, да только горе разум отшибло, простите…

Родыгин взял в руки сверток, заговорил сбивчиво, что они все понимают, извиняться не нужно, но Сидор Максимович властно взмахнул рукой и перебил:

– Надо, ребята, надо, чтобы за пазухой плохих мыслей не осталось. Сын у меня чистый был, светлый и память о нем такая же должна остаться. А теперь прощайте, все, что хотел сказать – сказал.

Он повернулся, взялся за дверную ручку, чтобы вышагнуть в коридор, но остановился, когда Грехов спросил его:

– Ангелина как себя чувствует? Пришла в себя?