Тимьян и клевер - Софья Ролдугина

Под рёбрами неприятно закололо. Обычно компаньон был всецело на стороне фейри, что бы они ни творили. Ведь в природе келпи – топить людей, пэдфутов – запугивать, а дуллаханов – предвещать смерть и несчастья. А если так, то за что их порицать? Попался – сам виноват, в следующий раз умнее будешь… если выживешь. Но вот смертные – другое дело. Их никто не заставляет лгать, подличать и убивать.

Сейчас же Айвор выглядел так, словно на порог к нему заявился дальний родственник – пьяница, попрошайка и вор в придачу, который денег назанимал от лица семьи, а возвращать не хочет. Того гляди, соседи пальцами начнут тыкать и перешёптываться за спиной…

Потом не отмоешься.

По рассказам представлялось, что Фланаганы живут бедно, едва ли не впроголодь. Но их дом, притулившийся на самой окраине, в полутора милях от рынка, выглядел крепким и опрятным. Он был сложен из камня и покрыт слоем соломы толщиной около трёх футов. Внутри было три жилых комнаты, кухня с древним-древним очагом и большой подвал, где хранились припасы и ненужная утварь.

– О, любопытно, – улыбнулся Айвор, увидев примечательную крышу ещё издали. – Похоже, раньше здесь жили хорошие люди. По крайней мере, слово благодарности и добрые чары они когда-то заслужили. Видишь солому, Флаэрти? Готов спорить, она будет постарше прадеда семейства, но сгниёт разве что при внуках бедняжки Агнесс… Если та выживет, конечно. 

Окончание фразы прозвучало неприятно, будто налип на нёбо мокрый песок, и накрепко засело в памяти.

«Можно ли умереть от любви?»

Слова эти вертелись в голове всё время, пока уговаривал Киллиан хозяев пропустить его в дом, и позже, когда хромой, высохший едва ли не до костей вдовец, мистер Фланаган, рассказывал о постигшей семейство беде, а бабка О’Шэй мрачно глядела из дальнего угла кухни. Старшие сын и дочь, Хьюз и Бетти, были на заработках – один в доках, другая в платяной лавке; дед ушёл рыбачить к морю. Дома оставались лишь калечные и больные… И Агнесс, отцовская любимица, чьё заунывное бормотание доносилось из маленькой, самой светлой комнаты.

– Давно ваша девица не в себе? – спросил Айвор, недовольно поглядывая на подкову над входной дверью, вероятно, ту самую, которой храбрый Грегори приложил по осени любвеобильную корриган.

– Третьего дня захворала, – откликнулся мистер Фланаган столь же нелюбезно. – Не пойму, какой вам с этого интерес, мистер.

– Семейные дела, – обворожительно улыбнулся фейри, обнажая слишком острые и белые для человека зубы. – А цели – самые благородные, поверьте, что для меня большая редкость. Как, позволите взглянуть на больную?

– А чего на неё глядеть? – нахмурился Фланаган. – Лучше бы того поганца сыскать, который…

– Ронан! – хрипло прикрикнула из угла бабка, едва не повалившись с сундука. Её всклокоченные волосы до сих пор были рыжими, хоть и с изрядной долей седины. – Хватит артачиться. Не видишь, что ли, кто пришёл?

– Вижу, что горе пришло, – пробормотал он, однако поднялся, опираясь на корявую дубовую клюку. – Которому лучше б на порог не заявляться.

Сказал – и глянул на Айвора в упор из-под насупленных бровей, снова замирая. Тот даже не шелохнулся, продолжая улыбаться безмятежно и с той неявной угрозой, что таит холодное и неукротимое подводное течение, сокрытое гладью морской.

Бабка О’Шэй смотрела на это четверть минуты, а затем сползла с сундука, на ходу кутаясь в драную белую шаль, и проковыляла, сгорбленная, мимо сына, ткнув его в грудь кулаком.

– Ишь, выставился, – прошамкала она, яростно сузив глаза – столь светлые и мутные, что издали они больше напоминали бельма. – Не серчайте, господин добрый. Я вас провожу к Агнесс, да спасёт Святая Дева её душеньку…

На полушаге бабка запнулась, и Айвор – вот диво! – бережно подхватил её под локоть.

Проходя по дому уже во второй раз, Киллиан заметил множество оберегов, припрятанных то тут, то там – хитрые узлы из шнурков красных и зелёных, затейливая вышивка по углам салфеток и покрывал, потайная резьба на дверных косяках… Некоторые из них поддавались опознаванию, иные же были незнакомы. Около узкого окна, сквозь которое виднелся край соломенной крыши, Айвор остановился, побуждая замереть и бабку О’Шэй.

– Прежде чем мы зайдём к Агнесс, позвольте спросить кое-что, – произнёс он со странной, потерянной нежностью в голосе, которая вряд ли относилась к старухе. Длинные и бледные пальцы его огладили резной узор на оконной раме. – Кто зачаровал для вашей семьи этот дом и когда?

Полуслепые глаза старухи точно подёрнулись голубоватой дымкой.

– Я-то не помню, да и куда мне помнить… А вот мать моя сказывала, что как-то у лачуги её деда, тесной, как пустой орех, остановилась девочка и попросила напиться. И так сталось, что никакой воды не было, а был только кувшин молока, который соседи на ужин одолжили. Мать моя возьми да и вынеси его. Девочка выпила всё одним глотком, а потом и говорит: «А что это у вас крыша худая?». Мать в ответ: «Да какая есть, не жалуемся». Девочка улыбается: «И впредь жаловаться не станете, моё вам слово». И пропала. А на месте дедовой лачуги сей же миг воздвигся крепкий дом, крытый белой соломой. Нонеча она потемнела, спору нет, но ни дождинки по сию пору не пропускает.

Бледные пальцы вновь очертили узор, теперь уже ласково, задумчиво.

– А как она выглядела, эта девочка? Ваша мать не рассказывала?

– Говорила, – дёрнула подбородком старуха, и голос у неё стал ниже и напевней, словно она подражала кому-то. – Девочка лет двенадцати отроду. И кожа у неё белая, что молоко, а волосы золотые с багряным, как солнце на закате, и один глаз голубой, а другой зелёный. А плащ у неё был из тисовых веточек и паутины.

Уголок рта у Айвора дёрнулся.

– Понятно. Как чувствовал… – Он отступил от окна. – Не время, впрочем. Веди дальше. Красавица Агнесс ждёт.

Однако с «красавицей» галантный компаньон перестарался.

Возможно, когда-то старшая из дочерей Фланаган и была миловидной, но не теперь. Волосы её, светло-рыжие, как пшеничное поле в свете костра, спутались паклей. За три дня без еды и питья проступили кости в вырезе платья; оно болталось, как на колу, и было измято и перепачкано. Лицо потемнело от горя. Агнес сидела у окна, раскачивалась, то и дело ударяясь о стену плечом, и тихо-тихо приговаривала:

– Вернись, вернись, сыграй ещё…

Киллиан ступил было в комнату, но отшатнулся. Весь пол оказался усеян мёртвыми цветами: хрупкие стебельки, сморщенные лепестки – белые, жёлтые, лиловые, голубые…

– «Сердечное избавление», – произнёс тихо Айвор, придерживая компаньона за воротник. – А ещё – «сердечный восторг», и «три лица под капюшоном», и «любовь-во-тщете». Вы, люди, кажется, называете её трёхцветной фиалкой, друг мой. И растёт она там, где проходит мой названый брат, которого я бы тысячу лет не видал.

– Почему же? – вырвалось у Киллиана.

Агнесс словно бы и не заметила визитёров. Она продолжала мерно раскачиваться и стонать: «Вернись, вернись». Бабка О’Шэй, глядя на неё, захлебнулась вдохом и прижала морщинистую ладонь к губам, словно заталкивая назад вскрик боли.