Белый князь - Юзеф Игнаций Крашевский

сказал он. – Жаль! Такой был пан, котрый сам из деревянного кубка пил воду, а слуги – из серебра вино.

Грустный князь молчал. Он бросился на кровать и уставил глаза в потолок.

Отдохнув немного, он приказал подать еды и питья.

Он молча ел и пил, когда вошла Фрида. Они переглянулись. Женщина заметила перемену на лице, которое всегда было у него верным зеркалом душевного состояния. Лицо было остывшим, брови повисли, глаза погасли.

– Казка убит! – сказал он тихо. – Я видел, как его камень привалил…

Ослабленный, охрипший звук голоса подтвердил то, что поведали глаза. Они практически не разговаривали, Фрида следила за каждым его движением. Когда Бусько, который уходил, вернулся в комнату, князь выслал его на стены узнать, не начнётся ли битва заново.

– Напрасно посылать, – сказал шут, – напрасно… Они уже не предпримут штурм.

Белый на него поглядел.

– Сворачивают лагерь? – спросил он.

– Нет! – забормотал Бусько. – Нет, говорят, что не хотят напрасно терять людей, когда и так возьмут нас голодом.

Князь вскочил с сидения.

– Не болтай, глупец, – воскликнул он.

– Они это болтают, не я, – шепнул Бусько и вздохнул.

Белый встал из-за стола и начал прохаживаться по комнате, в нём дрожал остаток энергии, умирая.

– Позвать Дразгу! – крикнул он.

Появился командир; на его невесёлом лице был заклеенный шрам от стрелы.

– Надолго у нас хватит провизии? – спросил, стоя напротив него князь.

Обращённые к пану глаза Дразги отвечали раньше, чем уста.

– Две недели не помрём, – сказал он, – но не поправимся… Муки мало… ртов стало больше… потому что и двадцать с лишним пленников нужно кормить.

Они молча стояли напротив друг друга, князь вдруг отвернулся и отправил его рукой.

Он посмотрел в окно, потянулся и как бревно повалился на свою кровать, подложив под голову руку. Фрида ходила по комнате, Буська сел в углу и смотрел на него. Бодчанка чувствовала, что это была минута решительного перелома; она попробовала словом влить в него мужество.

– Когда они не будут ожидать, пусть Былица сделает вылазку. Продовольствие можно бы подвезти по реке.

– Если бы она была, – ответил Белый. – Замок сжали, как в ладони, из него и мыши не выскользнут. Две недели… а потом…

Он не докончил.

Он вскочил неожиданно с кровати.

– Две недели!.. – сказал он тем странным голосом сомнения. – Все меня покинули, все, твои… мои… Казку Господь Бог наказал… да. Но королева Елизавета очень его любила, король тоже; ещё больше будут на меня сердится.

Он широко расставил руки.

– Даже достойно погибнуть не могу! – докончил он.

Он снова упал на кровать, закрыл глаза и Фрида больше не могла добиться от него ни слова.

IX

Прошла неделя; армия, стоявшая вокруг лагерем, правда, приближалась к рвам сражаться с гарнизоном словами… но ни штурма, ни нападения не предпринимала.

Белый совсем потерял отвагу, надежду и терпение. С каждым днём слабел больше. Фрида хлестала его насмешками, он переносил их с равнодушием, молча.

Он хотел спастись побегом из замка по реке; оказалось, что везде охраняли и стражники на барках крутились день и ночь.

Не только они, но гарнизон также в этом вынужденном, зловещем отдыхе потерял свою силу и утомился им. Дразга из-за страха голода кормил его всё хуже. Слышались жалобы и нарекания.

Самый заядлый защитник, Былица, в течение нескольких дней ходил грустный, и одной ночью исчез, как в воду канул. Догадались, что он, должно быть, спустился со стены, а так как от него всего можно было ожидать, князь испугался предательства. Удвоили бдительность.

Следующей ночью, очень тихо, Белый разбудил Буська, который спал рядом. Разоспавшийся шут после крепкого сна долго не мог прийти в себя.

– Трутень, – воскликнул князь, наклоняясь к его уху, – слушай! На тебя никто не обращает внимания, потому что ты не солдат, не вождь… тебе везде пускают. Прикажи отворить себе калитку, иди к воеводе.

– Ага! – прервал Бусько. – Я знал, что так закончится.

Белый притворился, что не слышит.

– Нас возьмут голодом, – добавил он. – Ты не от меня, а от себя к нему рекомендуешься. Поглядим, что он скажет…

Не очень довольный навязанным посредничеством, Бусько нахмурился, почесался, но должен был исполнить приказ. Голод и для него был весьма страшен.

Князь, отправив посла, лёг в кровать, скрывая от Фриды то, что сделал. Он так удачно продвинулся в этом шаге, что, встав, он очень старательно и громко начал звать старого слугу и гневаться, что он где-то без ответа затерялся…

Это всё не обмануло Бодчанку, которая всё время ходила молчаливая, гордая, не показывая, как раньше, никакой нежности к князю, не излишней заботы о его судьбе. Князь также был к ней остывшим, точно она была ему втягость, но его связывали обещания, данное слово и немного потребность сердца, которое ни к кому не привязывалось, а к ней – привыкло.

С Буськом он говорил открыто, не нужно было играть никакой героической роли, ибо тот знал его слишком хорошо, с Фридой играл в трагического героя, полагая, что она поверит этой маске.

Все в крепости знали, что старый клубок (так называли княжеского шута) был верным слугой, а то, что он делал, было по поручению князя; с утра, когда потребовал, чтобы его выпустили, хоть это казалось подозрительным, открыли ему дверку… Дразга сквозь окно в стене подсмотрел, куда он направляется, и видел, что, покрутившись немного, он стороной пошёл к лагерю. Это натолкнуло его на раздумье.

Бусько должен был хорошенько подумать, какую принять на себя роль, входя в лагерь, что говорить и каким образом. Певец, немного шут, краснобай мог легче, чем кто-нибудь другой, полушуткой броситься на испытания, что не удалось бы обычному человеку. К несчастью, он пришёл в плохое время, когда в лагере царило раздражение и уныние, траур по убитому Фридрушу и по умершему от раны Казке Шецинскому.

Когда он входил в лагерь, его никто не спросил ни кем был, ни откуда и с чем шёл. Палатки по причине жары были открыты, люди вповалку отдыхали – видно, особо дел не было, только часовые под замком ходила.

С шатра князя Шецинского сняли его хоругвь и повесили чёрную; в нём виден был уже забитый и просмоленный гроб, возле которого горели свечи и пели ксендзы.

Большой шатёр Судзивоя с гетманской хоругвью ему легко было узнать. Сам он в лосином кафтане, без доспехов, сидел на пне у входа и разговаривал с Бартком из Вицбурга.

Увидев Буська, у которого была всей жизнью выработанная физиономия и фигура своего сословия, Судзивой нахмурился.