Тайная канцелярия при Петре Великом - Михаил Семевский

«…Нынче последнее время, — говорил тот же Левин, явившись погостить в Жадовскую пустынь, — антихристово пришествие… Привезены в С.-Петербург печати… хотят людей печатать… В Петербурге, в Невском монастыре монахи мясо едят, а все то дело не государево, а антихристово, и государь антихрист!!»

19 марта 1722 года в Пензе был большой базар. Левин, незадолго пред тем постригшийся в монахи в Предтеченском монастыре под Пензою, отпросился у игумена в город под предлогом «подаяния по тюрьмам милостыни». Но не милостыня, а проповедь к народу о последнем времени, о спасении людей от антихриста влекла его в город. Народ толпился на базаре; Левин пробрался к мясным лавкам, взлез на плоскую крышу одной из них, снял с себя клобук, поднял его на клюке вверх и закричал окружавшей его толпе:

«…Послушайте, христиане, послушайте! Много лет я служил в армии… Меня зовут Левин… Жил я в Петербурге; там монахи и всякие люди в посты едят мясо и меня есть заставляли… А в Москву приехал царь Петр Алексеевич… Он не царь Петр Алексеевич, а антихрист… антихрист!.. А в Москве все мясо есть будут сырную неделю и в великий пост, и весь народ мужескаго и женскаго пола будет он печатать, а у помещиков всякой хлеб описывать, и помещикам будет давать хлеба самое малое число, а из остальнаго отписнаго хлеба будут давать только тем людям, которые будут запечатаны, а на которых печатей нет, тем хлеба давать не станут… Бойтесь этих печатей, православные!.. Бегите, скройтесь куда-нибудь. Последнее время… антихрист пришел… антихрист!..»

Страшная кончина Левина (он был сожжен в Москве живым), пытки и казни подобных же проповедников, наводя страх на остальных, не уменьшали, однако, а, напротив, увеличили силу и значение проповеди об антихристе. Впоследствии, когда обнародуется побольше вершенных дел о тех из последователей этого учения, которым довелось побывать в Тайной канцелярии, тогда можно будет сделать свод этих проповедей и проследить их постепенный рост по содержанию и по местам своего распространения; до тех же пор мы должны ограничиться разбором каждого, возникающего по этому поводу дела в отдельности. При этом разборе мы не можем вдаваться еще в общий обзор этих интереснейших из всех толков народа о Петре, о государе, для тогдашней массы непонятном, странном, более того — вполне неизвестном… Его преобразовательный резец со страшною силой глубоко впущенный в самую сердцевину народной жизни, с ее поверьями, обычаями, суевериями, с ее добром и злом, безжалостно разил места наиболее чувствительные, самые дорогие для народа… Ошеломленный, забитый, народ не видел, да и не мог видеть, целей Преобразователя; для него были только ясны и больны те страшные средства, которые вели к чему-то, для него загадочному… Он видел изменение коренных своих обычаев, он видел наглых иноземцев, их возрастающее значение, видел или слышал о бесчеловечных казнях тысячи стрельцов, слышал (как ни глухи были застенки и как ни крепки записи, которые брались с подсудимых Тайной канцелярии о гробовом молчании), слышал о всем, что в них было, слышал об ежедневных истязаниях многих и многих из своих собратий; видел и слышал этот народ много и много такого, что в глазах его набрасывало густую тень на личность и на дела монарха… И вот этот народ жадно прислушивался к тем из учителей, вышедших из его же среды, которые брались разъяснять ему, в чем дело. Петр-де не государь, Петр не русский человек, он иноземец, он подменен в Швеции, в неметчине; нет, он ни то, ни другое… он антихрист! Он приводит все и вся к своей вере… он и сына запытал, потому-де, что сам антихрист «приводил царевича в свое состояние, а тот его не послушал, и за то его антихрист этот и убил до смерти…»

Петр — антихрист! Теперь для народа все ясно… И чем сильнее веровал он в это учение, тем реже выдавались из его среды изветчики на проповедников сего учения; проносы были редки, почти случайны — и случались-то они либо от людей служилых, более или менее поднявшихся уже над уровнем народного развития, либо от женщин болтливых на язык и менее упорных в сохранении тайны… К числу их принадлежали и те три бабы, с которыми мы встретились в начале нашего рассказа на дороге в Пустоозеро.

Все они были жительницы небольшого городка Таврова, лежащего в двенадцати верстах от Воронежа, при впадении речки Тавровки в реку Воронеж, которая верст пять от этого места сама впадает в Дон. Ныне незначительный посад, Тавров в петровское время имел большое значение и был обязан этим своему положению, весьма выгодному для постройки и сплава судов в Азовское море. Еще в 1699 году Петр, проведя почти всю зиму в Воронеже, заметил, что фарватер реки Воронежа, по причине заносов и обмеления, стал не очень удобен для сплава судов; вследствие этого верфь и Адмиралтейство, по воле Петра, перенесены были из Воронежа ниже, на речку Тавровку. Верфь была обнесена земляною крепостью, вокруг нее растянулся городок, куда с 1703 года, в бытность здесь Петра, перенесены были из Воронежа и остальные корабельные строения. Все эти весьма значительные работы, производимые притом, по петровскому обычаю, сколь возможно поспешнее, требовали много рук… Народ со многих, по преимуществу с низовых городов, согнан был сюда и водворен в Тавров тремя слободами: Морскою, Солдатскою и Мастеровою, в последней жили и купцы. При большом стечении народа много было, разумеется, здесь и учителей, а еще больше последователей известного нам учения; недовольство народа, согнанного на тяжкие и безысходные работы, способствовало еще больше усвоению тавровцами учения об антихристе… Оно переходило от родителей к детям, передавалось от старого поколения молодому.

«Слыхала я, детушки, — говорила еще в 1707 году девяностолетняя старуха Аксинья Спиридонова своей невестке, — слыхала я от старых людей, что… мы не доживем, а вы, детушки, доживете… народится (у нас) антихрист… сойдет на землю и будет людей мучить… И кто постоит за веру, тот будет в царстве небесном, а кто к нему передастся, и тот будет на веки мучиться…»

Старуха умерла, но слова ее глубоко запечатлелись в уме ее слушательницы, женщины далеко тоже не молодой. Лет десять молчала о слышанном Авдотья либо, быть может, и передавала завет покойницы, но толки ее не дошли до чутких ушей великих инквизиторов. Но вот в 1722 году муж Авдотьи Кузьминичны, матрос Тимофеев, услан на Каспийское море, в персидский поход, тысяч за семь верст, как она думала; от него нет весточки, к тому же в Таврове открылась повальная болезнь: по слободам умирает много детей, старушка печалится, плачет и заходит излить свою тоску и недовольство на высшую власть, отнявшую у нее мужа, заходит к племяннице своей, солдатке Акулине Петровне Наяновой, жившей в Солдатской слободе городка Таврова…

— Тоска на меня великая, — говорила Авдотья между разными разговорами, в одно из таких посещений в последних числах ноября 1722 года, — а о чем же и сама я не знаю… Дни такие сумрачные… и младенцев много мрет…

— О чем об этом тосковать, — отвечала племянница, — зачем тосковать, что младенцы мрут… Бог их любя прибирает: видишь, хлеб не родился, а на новый год как еще не родится, то и отцы не рады детям будут…

— Да, старые люди говорили и моя свекровь говаривала: «Мы не доживем, а вы, детушки, доживете: народится антихрист». Вот и ныне, — продолжала Авдотья, вероятно, в доказательство того, что уже родился антихрист, — вот ныне и с могил голубцы снимают и могилы ровняют. И для чего те могилы ровняют?