Сломанный клинок - Айрис Дюбуа

На следующий день подоспели новые рыцарские дружины, началось избиение повстанцев. За ними охотились, травили как диких зверей. Мэр Жан Сула был повешен, город подвергся разграблению и горел две недели. А затем запылали окрестные деревни; не довольствуясь учиненной в Мо расправой, рыцари рассыпались по окрестным селениям, сжигая их дотла и убивая без разбору. Наконец-то наступил сладостный час возмездия!

Еще неделю назад Франческо и не подумал бы ввязаться в смуту, тем более на стороне дворян, но так получилось, что жаки оказались на его пути: там в крепости была Аэлис, он обязан был ее защитить; всякий, кто был в этом помехой, становился его врагом. И он убивал без жалости и колебаний.

Мало что запомнилось Франческо из схватки на мосту, где был он ранен; почему-то особенную ярость вызвало в нем то, что там оказались парижские ополченцы — горожане, которым он всегда сочувствовал и которые сейчас вознамерились отнять у него Аэлис… Наверное, чрезмерная ярость его и подвела, и, если бы не подоспевший в последний миг Джулио, быть бы ему сейчас в числе мертвых. Тот же верный Джулио помог выбраться из схватки и дотащил на себе до ворот цитадели, куда уже въезжали латники де Фуа.

Голова Франческо кружилась, в ушах звенело, — похоже, он потерял немало крови. В крепости, наскоро перевязанный и едва придя в себя, он кинулся расспрашивать о де Траси, но найти Мадлен среди множества всполошенных дам было не просто. С бьющимся сердцем бросался Франческо к каждой новой группе женщин, ища глазами Аэлис, ведь она могла быть где-то тут, рядом…

Рана снова начала кровоточить, и он уже с трудом держался на ногах. Наконец их окликнул маленький паж.

— Не вы ли, сеньоры, разыскиваете мадам Мадлен де Траси? — спросил он, вынырнув из самой гущи взволнованно кудахтающих женщин.

— Где она?! — крикнул Франческо и сам не узнал своего голоса.

— Мадам здесь, рядом! Я сейчас… — И мальчик кинулся назад, мигом затерявшись в толпе.

Франческо увидел Мадлен. Высокая, белокурая молодая женщина шла им навстречу, тревожно вглядываясь в незнакомца, а потом ахнула и заторопилась.

— Вы ли это, сеньор Донати?! Какими судьбами?! А кузина Аэлис? Она что, неужели тоже… — Недоговорив, она остановилась, испуганно глядя на Франческо.

Он уже все понял, едва только она заговорила, и все же заставил себя спросить:

— Разве Аэлис не с вами? Разве она не была… в Париже?

— А она должна была приехать в Париж? — Мадлен удивленно подняла брови. — Я впервые об этом слышу!

В Моранвиле оплакивали сира Гийома. Каждый день служились в замковой капелле заупокойные мессы, и народу набивалось много — не пройти. Все решили, что хозяином он был добрым, а уж рыцарем — одним из первых в королевстве; если и было что плохое, то теперь это забылось, тревога за будущее окрашивала прошлое во все более светлые тона.

А тревожиться приходилось, потому что неведомо было, кто теперь будет в замке управителем. Хорошо, если останется Симон; а ну как пришлют кого со стороны? Все дело в том, объяснял Филипп, как судьи в парламенте решат насчет наследства. А решать сей казус будет юридически не просто, ибо он запутан чрезвычайно: феод мог перейти либо по прямой нисходящей линии — к дочери сьёра де Моранвиль, либо по косвенной — к кому-либо из братьев. А мог и к сыну Тибо, Тестару, ибо отцовский феод унаследовал не он, а его старший брат. Конечно, не так уж много прав у этого Тестара, зато проворства хватит на троих, его легисты могут апеллировать к салическому закону, по которому женщина власть не наследует. Вопрос — какую власть? Закон говорит о королевской, но истолковать его могут и в таком смысле, что получится — о любой. Большая ли, как у короля, или малая, как у барона, власть остается властью. Еще же более, добавлял Филипп, осложняется дело тем обстоятельством, что молодая госпожа вышла замуж за чужеземца и, что всего хуже, не дворянина; тут уж легисты Тестара своего не упустят, вцепятся, что гончие в оленя…

Сам Филипп ожидал худшего. Он совсем пал духом в эти дни, слишком уж привык хорониться за спиной сира Гийома, и то и дело приходил к Симону за поддержкой и утешением. А у того хватало своих забот, иной раз он с трудом удерживался, чтобы не выкинуть рыжего мозгляка в окно, как однажды покойный Тибо выкинул отца Мореля.

Симон не столько горевал по мессиру, сколько тревожился состоянием молодой госпожи. С мессиром все было в порядке: от смерти никуда не денешься, а смерть от оружия — вообще лучшее, на что мужчина может рассчитывать. Не гнить же в постели от болячек! Да и пожить сир Гийом успел вдоволь. Когда убивают совсем молодых — это жаль, а так что ж… Но вот с госпожой было неладно, и это Симона тревожило, даже пугало.

Он хмурился, вспоминая день, когда оруженосец Анри принес черную весть. Аэлис так билась и кричала, кощунственно требуя от Бога какой-то для себя кары, что ее пришлось спеленать, как малого ребенка, — иначе разбила бы себе все лицо. Такой скорби он еще не видал, а уж ему-то довелось повидать всякого. Госпожа горевала больше, чем может горевать мать, потеряв последнего сына, или оставшаяся без кормильца вдова с дюжиной детей. Да и те, коли они добрые христиане, так не убиваются. А этой чего? Плоть мессира ее отца окончила свой земной путь вполне достойно, а о душе, насколько понимал Симон, беспокоиться нечего. Покойный не был таким уж закоренелым грешником, без нужды никого не обижал, храмов не грабил, монастырей не жег, посты, когда мог, соблюдал…

Может, Аэлис знала про отца такое, чего не знал Симон? Да нет, тут дело не в отцовских грехах, она себя за что-то винит. Но с этим пусть уж разбирается отец Морель.

Без старого попа Симон вообще не знал бы, что и делать. Отец Эсташ в замок так и не вернулся; тело мессира предали земле в Клермонском аббатстве, и там же остался негодный капеллан — под тем предлогом, чтобы служить заупокойные мессы, на самом же деле попросту испугался снова пускаться в путь по мятежным местам. Хорош пастырь — разрази его гром! — даже не подумал о своей духовной дочери. Насколько капеллан и рыжий легист показали всю свою душевную хлипкость, настолько отец Морель — неожиданно для тех даже, кто знал его много лет, — оказался тверд как скала. Он выходил молодую госпожу: поил травами, подолгу с ней тихо о чем-то говорил, даже спал в каморке неподалеку, строго наказав Жаклине звать немедля, если ночью проснется и опять станет плакать.

Мало-помалу Аэлис успокоилась, стала даже отдавать распоряжения по хозяйству. Но была она теперь совсем другая — суровая, словно замкнувшаяся от всех, ни для кого не находящая доброго слова или хотя бы теплого взгляда. Ходила все время в старом темном платье, почти рубище, босая и простоволосая, и большую часть суток проводила в часовне. Лишь однажды вышла она из своей отрешенности, когда навстречу ей в недобрый час попался Урбан. Придя вдруг в неистовое бешенство, Аэлис осыпала беднягу самыми страшными проклятиями и стала кричать, что, если он, исчадие Сатаны, тотчас не уберется из замка, она велит утопить его во рву, как паршивую собаку.