Книга Призраков - Сэбин Бэринг-Гулд

– Что с тобой, Филиппа? – удивился он.

– О, Бенджамин! Счастливое избавление. Мы больше никогда их не увидим. Эта парочка сбежала.

В историях о призраках, претендующих на максимальную достоверность, имена и даты должны быть приведены абсолютно точно. Но что касается нижеприведенной истории, я, к сожалению, могу сообщить только год и месяц, поскольку какой именно был день – я забыл, а дневник я не веду. Что же относительно имен, то кроме непосредственно меня и главного персонажа моей истории, попавшего в чрезвычайные обстоятельства, всем второстепенным действующим лицам я дал фиктивные имена, поскольку не считаю себя вправе сделать их достоянием общественности. Добавлю, что верящий в привидения может использовать факты, приведенные в моем рассказе, если считает, что они согласуются с его воззрениями, – естественно, после того как прочитает и осмыслит то поразительное событие, которое случилось со мной и которым я спешу поделиться.

Итак, прекрасным июньским вечером, 1860 года, я заглянул к миссис Лайонс, по дороге на станцию Хессокс Гейт, находящуюся на линии Лондон – Брайтон. Эта станция – первая от Брайтона.

Когда я поднялся, чтобы уходить, я сказал ей, что ожидаю посылку с книгами из города, и собираюсь на станцию, узнать, не прибыла ли она.

– О! – сказала она. – Доктор Лайонс собирался вернуться из Брайтона на поезде 9.30; я собираюсь отправить за ним коляску. Если вы не против, вы можете воспользоваться ею, и, взяв посылку, вернуться со станции вместе с ним.

Я с радостью принял ее предложение, и спустя несколько минут сидел в низкой коляске, запряженной серым уэльским пони.

Дорога к станции тянется по Саут-Даунс от Чантонбури Ринг, покрытым шапкой темных елей, к Маунт Гарри, памятной битвой при Льюисе. Вулсонбури как бы нависает над мрачным Дэнвудом, над которым кружатся и громко кричат вороны, перед тем как опуститься на деревья для ночлега. Дитчлингский маяк – его стены сложены из камня, добытого в меловых карьерах, – был едва виден. Клайтонские мельницы выделялись своими неподвижно застывшими крыльями на фоне вечернего неба. Внизу виднелся тоннель; совсем недавно здесь произошла одна из самых страшных железнодорожных катастроф, о ней было написано во всех газетах.

Вечер был прекрасен. Солнце зашло, но небо оставалось светлым. На западе виднелась полоска облаков, подсвеченных снизу золотом. Появились первые звезды; одна из них переливалась зеленым, малиновым и желтым цветами, подобно драгоценному камню. На пшеничном поле отрывисто заскрипел коростель. На лугах, в низине, лежал туман, похожий на снег – чистый, ровный, белый; он наполовину скрывал пасущийся скот. Картина была настолько живописной, что я приостановился, чтобы полюбоваться ею, но в тот же самый момент услышал звук поезда, и, взглянув на звук, увидел выходящий из тоннеля состав; его красные огни отчетливо виднелись в фиолетовой мгле, укрывшей подножия холмов.

Я опаздывал; тронул пони, и тот снова потрусил по дороге.

Приблизительно в четверти мили от станции имеется шлагбаум и домик – невзрачное строение, занимаемое странным пожилым смотрителем, одетым, как правило, в белую блузу, поверх которой на грудь ниспадает длинная седая борода. Этот смотритель – сейчас он уже умер – в те дни забавлялся тем, что вырезал из дерева головы в натуральную величину и расставлял их на карнизе. Лицо первой изображало пьяницу, опухшее и испещренное морщинами, плотоядно взиравшее на прохожих мутными глазами; второе – имело несомненные черты скряги, экономившего на всем; третье – дикое, угрюмое лицо маньяка; и, наконец, четвертое – лицо помешанного, с безумным взором.

Проезжая мимо, я бросил установленную плату к двери, поскольку очень спешил, и окликнул старика; мне необходимо было попасть на станцию до того момента, когда доктор Лайонс покинет ее. Я подхлестнул маленького пони, и тот стрелой помчался по дороге.

Внезапно, Таффи резко остановился и застыл, вскинул голову, фыркнул и решительно отказался двигаться дальше. Мои понукания не оказали никакого влияния, он не сделал и шагу. Я видел, что он был встревожен; его бока подрагивали, он даже прижал уши. Я уже было хотел вылезти из коляски, когда пони вдруг скакнул в сторону, пробежал вдоль изгороди и затем вновь вернулся на дорогу. Я осмотрелся. Было совершенно непонятно, что могло его так напугать; ничего не было видно, кроме столбика пыли на дороге, поднятого, должно быть, восходящим потоком воздуха. Ничего не было слышно, кроме звука, похожего на звук удаляющейся двуколки, со стороны дороги, ответвлявшейся от той, на которой стоял я, под прямым углом в направлении Лондона. Звук становился все тише, пока, наконец, не смолк в отдалении.

Больше пони не останавливался. Но сильно дрожал и был весь покрыт потом.

– Похоже, дорога была тяжелой! – воскликнул доктор Лайонс, когда я прибыл на станцию.

– Вовсе нет, – отвечал я. – Что-то очень сильно напугало Таффи, но вот что именно, – сказать не могу.

– Вот как? – произнес доктор и с интересом взглянул на меня. – Значит, вы тоже с этим столкнулись?

– С чем – с этим?

– Видите ли, я слышал о том, что лошади, на этой дороге, пугаются, если оказываются на ней во время прибытия поезда 9.30. Проезжающие коляски стараются избежать этого момента, иначе лошади приходят в сильное беспокойство, – весьма интересно, не правда ли?

– Но что может их пугать? Я ничего не видел!

– Ничего не могу сказать по этому поводу. Для меня эта причина такая же загадка, как и для вас. Я просто принимаю вещи такими, какие они есть. Если возница говорит мне, что ему нужно подождать несколько минут после того, как прошел поезд, прежде чем продолжить путь, или же, наоборот, поспешить, чтобы успеть до прибытия, и при этом ссылается на странное поведение лошадей, я просто отвечаю: «Поступайте так, как считаете нужным», и не забиваю себе голову всякой чепухой.

– Я все-таки попробую в этом разобраться, – сказал я. – То, что со мной произошло, странным образом связано с существующим суеверием, чтобы я мог просто отмахнуться от случившегося.

– Послушайтесь моего совета и выбросьте все это из головы. Когда вы найдете разгадку, вас вряд ли это обрадует, поскольку вместо привлекательной таинственности останется тусклое, банальное объяснение. Пусть те немногие тайны, которые остались необъясненными, таковыми и остаются, иначе нам ничего не останется, кроме веры в сверхъестественное. Мы изучали арканы природы, мы вскрывали ее секреты в угоду потребности дня, и вот теперь приходим в отчаяние, сознавая, что поэтика и романтика жизни остались в прошлом. Стали мы счастливее от знания, что не существует призраков, фей, ведьм, русалок, лесных духов? Не были ли наши предки счастливее нас, считая каждое озеро обиталищем феи, каждый лес – пристанищем желтоволосых сильфид, а каждую вересковую пустошь – жилищем эльфов? Как-то раз мой маленький сын, оказавшись в сказочном кругу (т. н. ведьмин круг – особым образом растущие грибы – СТ), закричал: «Мои дорогие, маленькие феи, я верю в вас, хотя отец утверждает, что вы не существуете!» Когда я был маленьким, то верил, что над внезапно замолчавшими людьми пролетает ангел. Увы! Теперь-то я знаю, что они просто исчерпали одну тему разговора и переходят к другой. Конечно, наука сделала для человека много хорошего, но есть и то, что лучше бы ей не делать. Если мы хотим сохранить поэтику и романтику, нам не следует объяснять все странные факты. В настоящее время, как мы видим, голова и сердце ведут между собой непримиримую войну. Влюбленный хранит прядь волос любимой как священную реликвию, хотя знание подсказывает ему, что ее химический состав будет немногим отличаться от шерсти животных. Если я обожаю молодую леди, и чувствую, как кровь закипает в моих жилах, стоит мне прикоснуться к ее руке, – разуму вовсе незачем говорить, что это также всего лишь результат химической реакции. Если я, поддавшись мгновенному чувству, срываю с себя шапку и подбрасываю вверх, чтобы приветствовать короля, королеву или принца, мне вовсе незачем через минуту смеяться над самим собой, объясняя, что именно лежит в основе этого внезапно охватившего меня восторга.