Ветер богов - Богдан Сушинский

— Как ни странно, я тоже. — Одежда их была щедро присыпана песком, но Скорцени старался не замечать этого.

— Действительно странно, если учесть, что до сих пор, находясь рядом с вами, я всегда более уверенно чувствовала себя обнаженной. Была убеждена, что моя нагота смягчает вас, а главное — мешает обращаться как с унтерштурмфюрером.

Одевшись, они прекратили этот странный и совершенно неуместный разговор, возвращавший их к еще той, предбомбардиро-вочной, жизни, и, прижавшись спинами к теплому телу скалы, а плечами — друг к другу, несколько минут сидели молча, согреваясь на все так же безвинно сиявшем корсиканском солнце.

Святость их итальянско-корсиканского фронтового небытия уже была окончательно развеяна. Пора было думать о возвращении в рейх, к той жизни, уход из которой для эсэсовца пока еще оставался непозволительной роскошью.

Они прощались в небольшой комнатке — той самой, с единственным окном, выходящим на небольшое ущелье, которое исполосовывало склон соседней горы, — и названной ими «Пещерой невинности». Узкая келья эта, обставленная в нарочито грубом австрийско-крестьянском стиле, действительно чем-то напоминала пещеру предводителя племени, и утренний свет в окне-бойнице казался пламенем родового костра, разведенного для ритуальных боевых танцев.

«Пещерой» ее назвал сам Гитлер, исходя из каких-то своих ассоциаций, связанных с близостью гор. О невинности же добавила Ева. И сказано это было с иронией, которую Адольф предпочел не заметить. Когда они уединились здесь впервые, спасаясь от старческого любопытства все еще хозяйствовавшей тогда сестры Адольфа Ангелики Раубаль, Ева решила, что это пристанище станет гнездом их любовных свиданий. Очевидно, так оно и было бы. Гнездо они выбрали довольно удачно. Почти два часа их попросту не могли обнаружить, хотя казалось, что фюрер вдруг понадобился всей Европе, — суетились адъютанты и офицеры личной охраны, нервничал вездесущий Борман и прорывался на аудиенцию представитель военно-морского флота, а в приемной терпеливо испытывали свои дипломатические нервы послы сразу трех государств.

Все это время Ева упорно, беззастенчиво пыталась соблазнить фюрера. Это был период в их отношениях, когда Ева жутко ревновала Адольфа к одной «бедрастой валькирии», о которой ей постоянно наушничали и которая непонятно в какой роли увязывалась за Адольфом повсюду, куда бы он ни направлялся.

Как долго и упорно пыталась она тогда соблазнить «своего фюрера» в этой их «Пещере невинности»! Вспоминая об этих своих коварствах, Браун потом не раз сгорала от стыда. Но это было потом. А тогда она задалась целью. Во что бы то ни стало.

«Стреножь его постелью», — грубовато посоветовала Еве фрау Раубаль.

У этой женщины были все основания ненавидеть новую «рейхсналожницу», заменившую ее дочь, которая, как известно, длительное время была отъявленной любовницей Гитлера и которую, как потом шепотом утверждали его недруги, Адольф попросту убил.

Истории убийства Гитлером своей племянницы Ева пыталась не касаться. Сама мысль о том, что Гитлер способен на такое, повергала ее в ужас. Другое дело, что она всячески стремилась завоевать расположение фрау Раубаль. Как бы там ни складывались их отношения, Раубаль оставалась родной сестрой Адольфа, и с этим приходилось считаться.

«Стреножь постелью, — говорила она Еве с хитрецой старой сводницы, — и держи в узде. Удастся — он твой. Не удастся — так ведь ты не последняя, кому это не удалось». «Не нужно мне стреноживать его, — что-то там лепетала Ева. — У нас с Адольфом совершенно иные отношения». «С Адольфом, — ворчала многострадальная мать убиенной трононаложницы. — С Адольфом — да. Когда он остается Адольфом. А то ведь он чаще предстает перед нами фюрером. С фюрером, висельная твоя голова, у тебя какие отношения?» — «Иногда мне кажется, что никаких».

Фрау Раубаль смотрела на нее с такой жалостью, словно голова этой девицы действительно стала висельной, и еще сильнее морщинила и без того морщинистое шелушащееся лицо.

«Ты же видишь: в высший свет он тебя с собой не возьмет, на приемы не допустит. Там может господствовать только эта его задастая валькирия. Зато ты должна господствовать в постели, — поучала Ангелика, мрачно тыкая корявым пальцем в грудь рейхсналожницы. Иногда Еве казалось, что Раубаль, пока еще втайне от самой себя, воспринимает ее как свою дочь. Пусть даже нелюбимую. — Утром он должен просыпаться с досадой на то, что вынужден разлучаться с тобой, а весь день нетерпеливо ждать того момента, когда почувствует тепло твоих ляжек. Это он для них фюрер, для тебя он мужик, со всем тем, что полагается всякой бабе, при нем состоящей».

Ангелика была до невыносимости прямой, грубой и бесстыжей. Но именно эти качества помогали Еве кое-как ладить с ней, а главное, постигать многие тайны и премудрости фюрерского двора. Только фрау Раубаль, по горькому опыту своей дочери зная сатанинский характер своего братца, способна была посоветовать ей однажды: «Будь готова к тому, что свое мужское удовольствие он станет извлекать не столько из твоего наслаждения, сколько из твоих мук. Поэтому сразу же реши, станешь ли терпеть такое. И готова ли к тому, что в постели мужчиной в основном придется быть тебе». «О чем вы, фрау Раубаль?!» — по-монашески пыталась усовестить ее Ева.

«Опять будешь говорить о ваших отношениях? Да какими бы они ни были, они должны оставаться такими, чтобы он посматривал на твои ноги, а не на чужие». — «И вы говорите так о фюрере?!» — ужаснулась тогда Ева. По мере того, как Гитлер становился все более популярным и почитаемым, она, вначале сама того не сознавая, пыталась все более жестко укрощать свои страсти и амбиции, подчиняя их той мысли, что его карьеру они делают вдвоем. Что она обязана хоть змеей по земле ползать, лишь бы это помогало Адольфу. Но это были всего лишь заклинания. В реальности все выглядело совершенно по-иному…

Так вот, тогда, уединившись, она пыталась соблазнить Гитлера. Однако он словно бы не замечал рядом с собой смазливой, влюбленной в него женщины. В то время у фюрера зарождалась идея превратить Европу в один великий арийский рейх. Он страдал от того, что в Англии, Франции, США заносчивые аристократы от политики до сих пор не желают считаться с ним, с его восхождением к власти как с политической реальностью и вообще не признают его как сколько-нибудь стоящую личность — во всяком случае Адольф именно в таком свете воспринимал тональность некоторых выпадов против себя. И исповедовался ей в этом.

Никогда еще Ева не слушала его столь невнимательно и раздраженно. Она была полностью поглощена своей собственной страстью. Несколько раз рейхсналожница пыталась уложить Адольфа на диван, целовала и зло впивалась зубками в его начинавшую морщиниться шею; с соблазнительным хохотом усаживалась к своему любовнику на колени, пытаясь согревать и намагничивать мерным покачиванием ягодиц.

— Ты видишь во мне только стареющего жеребца, — словно громом Всевышнего поразил ее фюрер. Он произнес это на своем австрийском диалекте, причем в такой же грубоватой манере, в какой любила общаться с ней фрау Раубаль. — А должна видеть фюрера. Как и все остальные немки. — Гитлер подхватился и нервно прошелся по комнате. Наблюдая это, Ева побаивалась, как бы он так и не выскочил из их «Пещеры» с расстегнутыми брюками и свисающим ремнем. У нее, как всегда, были свои страхи, у него свои. Так они и жили все эти годы. — Ты замечала когда-нибудь, чтобы я хоть в чем-то пытался выделиться среди остальных германцев? Я такой, как все они. С той разницей, что у меня есть цель. Великая, святая цель, которой многим из них пока еще не хватает. Так вот, ты всегда, в любой ситуации должна оставаться германкой, для которой фюрер — это фюрер.