Москва - Испания - Колыма. Из жизни радиста и зэка - Лев Хургес

С такой железной логикой капитан, конечно, не мог поспорить и попросил только разрешения связаться с Гибралтаром. Это ему было разрешено, и он доложил о случившемся своему командованию. Вряд ли гибралтарские адмиралы пришли в особый восторг от такого позорного происшествия: моряк флота Его Величества бросил на плаву свой корабль и его подобрали какие-то испанские штафирки[144]! Было от чего прийти в ужас! Надо полагать, что дальнейшей судьбе незадачливого бывшего командира эсминца завидовать было нечего.

Начались дипломатические переговоры на высшем уровне. Испанское правительство, не желая еще обострять и так уже натянутые взаимоотношения с Великобританией, приняло решение, в виде дружеского жеста, вернуть этот злополучный эсминец его прежним владельцам. Для приемки и буксировки эсминца из Гибралтара прибыл крейсер под флагом какого-то адмирала. Корабль как могли подлатали и, дождавшись более тихой погоды на море, оттащили в Гибралтар.

В тот же вечер Аннин получил из Москвы шифровку с приказом немедленно переслать в Москву все обнаруженные им в сейфе корабля документы, ведь эсминец несколько дней был в полном распоряжении Аннина, и за это время, конечно, вполне можно было успеть поинтересоваться содержимым сейфов. Но Грегорио был настолько уверен, что эсминец уже не будет возвращен англичанам, что за текущими работами по определению степени поврежденности корабля и возможностей его ремонта не удосужился вскрыть сейфы или хотя бы снять их целиком. А когда англичане прибыли принимать корабль, делать это было уже поздно. Понятно, что англичане не стали бы даже разговаривать насчет сейфов, как и то, что их содержимое представляло немалый интерес и для наших моряков.

Тем не менее Грегорио вернул англичанам корабль с нетронутыми и даже не вскрытыми сейфами. По своей простоте, вместо того чтобы хотя бы соврать, что в них не было обнаружено никаких документов, как, по всей вероятности, и было бы на самом деле (и тогда его оставили бы в покое), Аннин ответил в Москву, что, согласно приказу, сдал англичанам корабль «в полном комплекте», то есть со всем содержимым. Когда об этом узнал нарком обороны К. Е. Ворошилов, он пришел в ярость, обозвал Аннина по радио не разведчиком, а болваном, и обещал ему, что дальше своего теперешнего воинского звания он в своей военной карьере не пойдет. Слово свое нарком сдержал: Николай Петрович Аннин так и умер в 1959 году в Москве в звании капитана I ранга, причем по возвращении из Испании он длительное время, до самой отставки, работал на отнюдь не военной должности начальника управления кадров Главсевморпути.

А вообще, Грегорио был очень хорошим, общительным человеком, компанейским и в то же время очень деликатным в коллективе товарищем. Будучи с Киселевым в одном воинском звании, Аннин всегда подчеркивал свое подчиненное положение, всегда просил у него разрешения сесть за стол и все свои морские дела обязательно согласовывал с Василием Ивановичем, хотя тот в них и не очень-то разбирался.

Второй наш моряк, Хуан Санчес, был молодым человеком, на два года старше меня – 1908 года рождения. Среднего роста, коренастый, светловолосый, с типично русской физиономией. Хотя он постоянно проживал на линкоре, но частенько, почти каждый вечер навещал нас. Неизменно участвовал во всех наших культурных мероприятиях, преимущественно в игре в очко на небольшие деньги, в поездках в различные увеселительные заведения в городе и проч.

Жизнь в нашей усадьбе вошла в нормальную колею. Артур с Лизой и со всей их командой куда-то периодически уезжали, а потом после возвращения о чем-то долго докладывали Киселеву. Бедного коронеля Виальбу, бывшего начальника обороны Малагского сектора Южного фронта, посаженного в тюрьму за сдачу Малаги, куда-то увезли, и у меня остался на душе очень неприятный осадок из-за того, что Киселев, на мой взгляд, одинаково ответственный с ним за сдачу города и, конечно, убежденный в полной невиновности Виальбы, даже ни разу не навестил его в тюрьме, а когда я предложил ему это сделать, грубо оборвал меня, сказав, чтобы я не совал нос не в свое дело.

Через некоторое время вышла из окружения наша бывшая Алоровская группа, которая после сдачи Малаги так и не смогла прорваться к морю, где отступали основные силы защитников города, и ушла в горы, где начала свой героический рейд уже в тылу у франкистов. Группа несла большие потери от значительно превосходящего ее как по численности, так и по вооружению противника, постоянно наседавшего на наших ребят. В обмундировании, пришедшем в полную негодность, пользуясь продовольствием и фуражом, захваченным у противника или подаренным крестьянами, почти без боеприпасов, Алоровская группа, руководимая, в основном, коммунистами, все же не потеряла своего воинского порядка и неуклонно двигалась по труднодоступной для фашистской техники горной дороге (что хоть отчасти уравнивало силы противников) на северо-восток, чтобы вырваться из окружения и соединиться с главными силами Южного фронта. И вот, в середине марта 1937 года, прорвав последние заслоны франкистов, Алоровская группа вместе с обозом и ранеными вышла в расположение частей нашего Альмерийского сектора.

Это был большой праздник для всех. Заросшие, оборванные, полуразутые, полуголодные, алоровцы обнимали своих собратьев по оружию. Правда, из вышедшей из Малаги полуторатысячной группы сюда дошло чуть больше половины, но это уже были настоящие солдаты, на которых можно было положиться в любом случае. Всю Алоровскую группу немедленно отправили в тыл для отдыха и переформирования. Большинство из них стали впоследствии командирами армии Испанской Республики.

Поскольку в нашем порту стоял единственный (правда, уже давно устаревший) линкор Республики «Хаиме Примейро», обладавший весьма незначительными зенитными средствами (несколькими пулеметами и одной пушченкой малого калибра), то возникла вполне реальная опасность, что фашисты могут его потопить своей авиацией. Для защиты корабля с воздуха срочно потребовались либо истребители, либо зенитная артиллерия достаточной мощности и дальнобойности. Ведь потеря этого линкора (хоть в боевом отношении сейчас и бесполезного), помимо материального фактора, имела и значительное моральное значение: это был единственный линкор флота Республики. И то, что долго не находилось для защиты женщин и детей стотысячного города, сразу же нашлось, когда дело коснулось сохранности линкора.

Военное министерство выделило для Альмерии советскую, образца 1931 года, четырехпушечную батарею с центральной наводкой. Пушки калибром 75 мм били на расстояние до 15 километров по горизонтали и до 10 километров по вертикали, что для авиации того времени было более чем достаточно. Управление огнем батареи было полностью механизировано: командир и главный наводчик находились у дальномера с оптической наводкой, обеспечивающего точное измерение расстояния до цели. Поймав в окуляр цель, ее вели, поворачивая специальные ручки горизонтальной и вертикальной наводок в нужные стороны. Перед наводчиком каждого орудия на специальной доске находились два прибора горизонтальной и вертикальной наводки с красной и зеленой стрелками.