Цыганочка, ваш выход! - Анастасия Туманова

– Где он? – морщась, спросила она у Мони. Скрипач взглядом показал на крайний у окна столик, и у Нины всё оборвалось внутри. До последней минуты она глупо надеялась, что Штопор устанет дожидаться её выхода и уедет развлекаться в другое место. Дождался всё-таки, змей. Не уехал.

У Серёжки Штопора, наводившего ужас на всю Москву бандита, было плоское, стёртое, как старая монета, ничем не примечательное лицо, которое Нина никак не могла запомнить. Но блёклые, мутные, как у снулой рыбы, глаза Штопора внушали ей неистребимое отвращение, скрывать которое ей с каждым разом было всё тяжелее. Однако избавиться от блатного поклонника было невозможно. Штопор появлялся в «Савое» каждый день, и Нина уже перестала надеяться на то, что его когда-нибудь арестуют или застрелят.

Однако надо было работать. Нина отпустила руку Мони и медленно вышла в пятно света на эстраде, поправив шаль на плече и чуть заметно кивнув музыкантам. В тёмном зале никто не заметил этих приготовлений, и первые такты романса утонули, неуслышанные, в хмельном шуме разговоров и смеха.

К чему скрывать, что страсть остыть успела,

Что стали мы друг другу изменять?

Измучен ты, я сердцем наболела.

Довольно мне и плакать, и страдать.

Нет веры в то, что мило нам казалось,

Забыты все сердечные мечты.

Тебя любить хотя я вечно клялась,

Но изменила я, как изменил мне ты…

«Господи, мерзость какая…» – в который раз подумала Нина, которая терпеть не могла этот романс. Полгода назад, осенью, когда все они с таким блеском выступили в комиссии РАБИСа, ей и в голову не могло прийти, что она станет исполнять подобный репертуар. Вспомнив сейчас тот экзамен в Леонтьевском переулке, Нина невольно улыбнулась. Как они радовались тогда! Как лихо, по-гусарски взяли извозчика до Солянки! Как засиделись после за столом в комнате Нины до самого рассвета, обсуждая грядущие радужные перспективы… Кленовский немедленно выбил Нине целый месяц выступлений в Таганском кинотеатре перед сеансами синема, потом были сводные концерты в Александровском саду, потом дивертисменты в рабочих клубах, потом выступления в пивных… А НЭП между тем рос, набирал обороты. Моссельпромовские пивные уже теснились под напором разнообразных частных заведений. Как грибы после дождя начали расти рестораны. На улицах стали появляться приличные господа в дорогих костюмах, макинтошах и плащах, дамочки в шёлковых платьях с модными опущенными талиями и юбками «плиссе», в шляпках горшочками, меховых горжетках. Замелькали извозчики с фасонными вожжами на резиновых «дутиках»… Нина знала, что живодёрские цыгане все оказались в хоре Полякова, вновь заблиставшего в «Стрельне». Снова «к цыганам в табор» понеслись лихачи, снова полетели под ноги плясуньям червонцы… Но не те были гости; не те уже были и цыгане. Подражая, как во все времена, собственной публике, хористки укорачивали юбки, натягивали фильдекосовые чулки. Самые смелые под вопли старорежимных родственников отрезали косы и устраивали на головах модную завивку, подводили глаза и красили губы. «Что ж вы, проклятые, делаете! – плевались старые цыганки. – Всякую совесть потеряли! Цыганка – а вырядилась, как шалава с Трубной, смотреть и то совестно! Скоро с гостями за деньги пойдёте, семьи свои опозорите, тьфу!»

До последнего, однако, не доходило: хор по-прежнему строго следил за своими солистками. Ни за какие деньги красивая цыганка не соглашалась проехаться с разгулявшимся гостем в номера. Если тот становился слишком настойчивым, цыганский хор попросту уходил с эстрады и в полном составе уезжал из ресторана. Так повелось испокон веку, и прежде старинные, заслуженные почитатели цыганского пения знали этот обычай и не оскорбляли певиц. Даже буйное московское купечество понимало, что цыганку не возьмёшь никакими деньгами и хоть за миллион золотом не соблазнишь искупаться нагишом в лохани с шампанским. По-другому стало сейчас, когда в ресторане расселись нэпманы – тёмные людишки, сделавшие состояние в мутные, страшные годы революции и Гражданской войны, ошалевшие от этого лёгкого богатства и желавшие за свои деньги получить всё по высшему разряду. Ни изысканных салонных романсов, ни протяжных, красивых русских песен в ресторанах уже не пели: никто не хотел за них платить. Бешеной популярностью пользовались «Любила меня мать», «Кошмары тяжёлого сна», «Пусть свет осуждает». Нина только усмехалась, вспоминая, как во времена японской войны её мать, знаменитая Дарья Дмитриева, напрочь отказывалась исполнять романс «Не уходи, побудь со мною», только что появившийся в хорах и считавшийся чрезмерно смелым. Сейчас «Не уходи, побудь со мною» казался воплощением целомудрия…

Нина, разумеется, могла попроситься в хор к Полякову, знала наверняка – примут. Но, вспоминая о последнем разговоре с Мишкой Скворечико, она до сих пор вздрагивала от отвращения. И продолжала петь в тёмных залах пивных. Немного примиряло Нину с пролетарскими заведениями лишь то, что она могла исполнять там свой прежний романсовый репертуар. Плясать «по-народному» уже было не нужно, да и негде: крошечный пятачок эстрады не позволял делать лишних движений. Таборный наряд, наспех сшитый прошлым летом на дребезжащей машинке, пылился в шкафу, но выбросить его опытный Кленовский не позволил: «Как можно знать, Ниночка, что придёт властям в голову? Однажды утром они проснутся, решат, что НЭП им прискучил, – и раз! – НЭПа нет, а мы с вами опять с дырой в кармане!» Кленовский теперь был её бессменным импресарио. Его племянники весьма неплохо освоили цыганскую «манерку». Единственным, чему Нине не удалось их научить, была импровизация, которой так блистали цыганские артисты. Впрочем, для романсов это было и ни к чему.

А зимой последовало приглашение в «Савой». Его добыл всё тот же неутомимый Кленовский, однажды утром без стука, с безумным видом ворвавшийся к Нине в комнату.

– Вадим Андреевич!!! – истошно завопила Нина, в одном белье опрометью кидаясь за печь. – Вы с ума сошли, я не одета! Что случилось, власть меняется?!

– Лучше! Лучше!!! Ниночка, простите меня, пожалуйста, но я так счастлив, так рад за вас! Вы не представляете, что мне удалось для вас достать!

– Английскую замшу? – высовывая из-за печки голову, осторожно предположила Нина. – Мне говорили, что в федотовской мануфактуре будет…

– Ох уж мне женщины… – обиделся Кленовский. – Одна замша с мадеполамом в голове! Ниночка, вы, кажется, давеча жаловались, что в пивной стало совсем уж несносно? Ну, так я вам выбил ангажемент в «Савой»!

– В какой?! – ахнула Нина, роняя платье. – На Рождественке?!

– Именно!!! – Кленовский светился как лампочка Ильича и даже пытался изображать короткими ногами чечётку. – Нина, это же самое приличное место в Москве! Вас там знают и помнят. Ваш репертуар пойдёт на ура! Когда я перечислил владельцу ваши романсы и назвал ваше имя, он чуть ума не лишился от радости! О-о-о, наконец-то мы дожили до хороших времён… Надо пользоваться, пока всё это не кончилось!

Вот и кончилось, подумала Нина, с усмешкой вспоминая, как радовалась тогда этому месту, как глупо надеялась, что всё вернётся: и прежние романсы, и прежние зрители… Но очень быстро Нина почувствовала, что её холодноватая манера исполнения, её строгие, тщательно выверенные жесты, её сдержанность на эстраде не нужны этим вальяжным господам в шевиотовых костюмах и их спутницам с папиросами в накрашенных ртах. Расшевелить эту публику удавалось лишь глупыми песенками и «страстной цыганской пляской» на крошечном пятачке.