Византия сражается - Майкл Муркок

Моя мать считала перемены тревожными. Когда большевики захватили город, над домами взвились красные флаги, а я очутился в тюрьме, она казалась веселой и довольной. Каждую превратность судьбы она встречала шутками. Мы с Эсме поражались ее храбрости. Матушка не пустила красных к себе в дом. Она добилась того, что ей выделили дополнительный паек, стала личной прачкой комиссара ЧК, знала многих мелких большевиков по именам, превозносила товарища Ленина до небес, небрежно упоминала Зиновьева и Радека[111], как будто они были ее старыми друзьями. Она почти наверняка отсрочила мою казнь и таким образом спасла мне жизнь. Но напряжение в итоге не могло не сказаться. Когда большевики отступили, мать вновь начала страдать от прежней болезни бронхов и слегла. К тому времени, когда к власти пришел гетман, она все еще кашляла, но настояла на том, что должна вернуться к работе. От нее вновь запахло нюхательной солью и карболовым мылом. Квартира вернулась в прежнее безупречно чистое состояние. Она продолжала извиняться за свой эгоизм, говорила, будто была мне плохой матерью и виновата в том, что я вырос без отца.

– Мне не следовало бежать с ним из дома, – говорила она. – Он не подходил мне, а я не подходила ему. Мы никогда не могли ужиться вместе. Но ведь целых десять лет… И эти годы не были совсем уж дурными.

Мне трудно было следить за ее мыслями. Она слишком уставала. Мать взволновали новые погромы на Подоле. Я уверил ее, что пожары не распространятся на весь город. Потом она сказала, что боится, как бы меня не призвали в армию гетмана. Я вновь успокоил ее. Мои друзья могли обо мне позаботиться.

– Ты никогда не причинял никаких неприятностей, – сказала она мне однажды вечером за ужином. – Все так говорили. Все завидовали мне: «Он так хорош! Как вы этого добились?» Ты всегда был хорошим. С самого детства. Ты слишком мягкосердечен, Максим. Не позволяй женщинам причинять тебе боль.

– Не позволю, мама. Мне только восемнадцать…

Она улыбнулась:

– Девушки любят тебя, а? Эсме! Он нравится девушкам?

– Должен нравиться, – сказала Эсме. – Он настоящий денди.

– Помнишь, как ты спал здесь рядом с Эсме? Ты – на печи, а Эсме – в своей комнате? – Она заволновалась. – Разве нам не было хорошо вместе?

Я не помнил подробностей, но признаться в этом не мог.

– Нам было очень хорошо, – произнес я. А потом уехал по делам.

Было все еще светло, когда я повернул за угол на Кирилловскую и начал спускаться с холма к городу. В летнем вечернем воздухе было что-то расслабляющее и в то же время неспокойное. Дымилось слишком мало фабричных труб. Множество мелких предприятий окончательно закрылось. Темный густой дым поднимался над Подолом. Уличные звуки были приглушенными, и все-таки я расслышал сирену речного судна так ясно, как будто она загудела всего в нескольких футах от меня. Золотые и зеленые купола далеких церквей сияли тусклым, таинственным светом; желтый кирпич, казалось, излучал жар; и запах травы, деревьев и цветов из лесистых ущелий смешивался с ароматами дыма, нефти и тем едва уловимым запахом кожи, который всегда указывает на присутствие многочисленной армии. Еще я чувствовал, как пахло лошадьми. Казалось, будто город и деревня встретились и обрели почти совершенную гармонию. Я хотел остановиться, надеясь, что придет трамвай, но знал, что могу стать легкой добычей для бандитов, засевших в отдаленных парках. Я машинально осмотрел набережную. Лишь вечерний туман висел над оградами. Спускаясь с холма в город, я испытал ощущение того, что вот-вот Бог исполнит все обещания. До сих пор меня удивляет: почему же мы потерпели неудачу? Ведь церкви, и православная, и католическая, никогда не были так переполнены, с утра до ночи, как в то смутное лето.

Я вернулся к себе в гостиницу, чтобы насладиться обедом с прусским майором, австрийским полковником, украинским банкиром и двумя эмигрантами, недавно прибывшими из Вологды, где, по их словам, любого, кто знал больше двухсот слов, сразу хватали и расстреливали чекисты. Я слышал истории о том, как большевики задерживали чиновников из правительства, раздевали донага и вырезали у них на теле все знаки отличия, прежде чем убить несчастных. Дни французской революции, дни Коммуны оказались ерундой по сравнению с долгими годами большевистского террора. И что нам следовало противопоставить ему? Гуманизм? Религию? Все, что у нас было, – это жухлость, то унылое, полумертвое состояние духа, в котором все пребывали в течение зимы, когда ничто не имело смысла и оставалось только надеяться, что удастся дожить до весны.

В те дни привычных военных действий не совершалось; сама военная система разладилась. Вот так, постепенно, и началась наша Гражданская война. На северо-востоке были чехи, японцы, русские белогвардейцы, немногочисленные американцы и англичане. Финны, латыши, литовцы, балтийские немцы, поляки, французы, греки, итальянцы, румыны и сербы – все где-то сражались. Лишь немногие из этих отрядов, несмотря на то что все они объединились против немцев, могли согласовать стратегию и выработать общие цели. Из-за китайской границы даже совершались набеги смешанных отрядов, состоявших из китайцев и изменников-казаков; они занимались грабежом и мародерством всюду, где было возможно. Все это напоминало Средневековье, только куда более страшное. Танки, пулеметы, самолеты и бронепоезда попали в распоряжение порочных, необразованных варваров. В Америке считалось преступлением продавать оружие индейцам, но это было лишь мелким проступком по сравнению с тем, что сделали британцы, вручившие оружие татарским племенам. Это напоминает сегодняшнюю Африку, где гранаты и ракетные установки приходят на смену дубинкам и копьям. Малая война с немногочисленными жертвами перерастает во всеобщую войну, во время которой погибают тысячи граждан.

Мы вступаем в Средние века, насвистывая «Красный флаг»[112], как будто это песенка из мюзикла. Лишь немногие останавливаются, выкрикивая предостережения. Но скоро и они сгинут в черном водовороте. На сей раз не останется никакого спасения, никаких маленьких островных монастырей, где могло бы процветать просвещение. Весь мир будет завоеван во имя Сиона и Мао. И все же мы должны сопротивляться. Если это – испытание, мы либо преодолеем его, либо Бог навеки покинет нас. Иногда я боюсь, что Он уже оставил эту планету на произвол судьбы; и есть другая планета, в далекой галактике, которая оказалась более достойным местом; там по-прежнему существует Рай.

В течение нескольких недель мать посылала мне записки, в которых извинялась за беспокойство, просила не навещать ее и требовала, чтобы я заботился о себе и был осторожен. Ее письма доставлялись разными способами, часто их оставляла в гостинице Эсме по дороге на работу. Иногда она тоже передавала сообщения, настаивая, чтобы я оставался в стороне «ради собственной пользы и пользы матери». Моя бедная матушка страдала от истерического истощения. Она скоро поправилась. Но я все-таки чувствовал себя чрезвычайно неловко.