Успех - Михаил Харитонов

Он и на Втором процессе был, над коммунистической партией. Оказывается, диссидент был матёрый, двадцать лет по лагерям и психушкам промотался. Ну тут он вообще лютовал, томами Солженицына тряс, и всё хотел крови коммуняк. В общем, шиз полный оказался.

А теперь вот здесь сидит. Так-то она, жизнь, поворачивается.

«Да, — говорю, — здрасьте, так точно, всё помню.» Ну, он весь такой из себя радостный, вроде как знакомого нашёл. Конечно, обстановочка не очень располагающая, но как-никак. Усадил я его рядом, на тряпочку, чтобы током его не хуячило. Он, значит, про свои дела мне начал заливать. Оказывается, он тут, в Москве, всего сутки. А до того он в Гааге заседал, в правозащитной комиссии какой-то против коммуняк. Когда в России чеченская власть настала, он на это сильно обрадовался, потому что чичей при Сталине вроде как угнетали, и это теперь будет историческая справедливость. Даже вроде как статью про это написал в какую-то западную газетуру, Нью-Йорк Таймс, или как её там. А приехал в составе международной комиссии, которая сейчас вся сидит в зиндане у самого Басаева. Сидит, конечно, в хороших условиях, потому что на выкуп. А его, как русского, отправили сюда, потому что за него Запад платить отказался.

Короче, слушаю я всё это бухтенье вполуха, а про себя думаю: вот, через час-другой мне подыхать под палками, и последнее, что я в этой жизни слышу, это болтовня старого мудака. И даже не обидно мне, а просто всё равно.

А старикан, значит, сипит чего-то, разоряется, на тему того, что надо было всё по-другому делать, и как мы тут все ничего не понимали. Блин, козёл вонючий. Допетрил наконец — а теперь-то уж чего? Помирать пора. Ну я молчу, а он бухтит. Даже девяноста первый припомнил. «Мы, — говорит, — были в корне неправы. Но и вы, мол, были в корне неправы. Надо было по нам, мудакам, палить, палить и палить, пока бы всех не разогнали. И страну бы сохранили, и нас бы, мудаков, спасли. Хоть не жизнь, но честь нашу, потому что…» — и, значит, всё в таком духе.

Тут стробоскоп, что по глазам бил, погас. Я подумал было — сломался, может. Потом — нет, немецкая техника не ломается так с полпинка. Весь напрягся, думаю — щас чего-то будет.

И вокруг сразу что-то зашумело, крики раздались. Ну, думаю, сейчас что-то будет. И покрепче зажмурился.

А меня тут за загривок лапищей — «эй, Серёга, ты чё? глаза открой!»

Тут-то до меня и дошло, что ни в каком я не в зиндане сижу, а с ребятами на броне. И в голову въехало (не знаю уж откуда), что это девяносто первый год. И сейчас перед нами будет та самая белодомовская толпень.

Вот только не спрашивайте, откуда я это знал. Знал — и всё тут. Ниоткуда. Я потом себе плешь проел — как такое может быть. А тогда у меня времени думать не особенно было. Калаш с плеча — и по толпе. Помню, старикан тот самый давешний попал под первую мою очередь, тут же и ушёл под гусеницы. Ещё несколько пацанов зацепило — так и покатились. Ну, в нас камни полетели, бутылки какие-то… Наши сначала охуели — никто ж не думал, что так выйдет — потом сами стрелять начали. Конечно, паника и жопа… потом, когда расследование было, выяснилось, что больше затоптали, чем постреляли. Обычная, блин, ходынка.

Меня тогда больше прикололо, что у меня все пальцы целые.

Ребят я уже у Белого Дома встретил. Кстати, и спецура подтянулась. Ребята серьёзные, нам после них почти работы не осталось. Взяли Белый Дом почти без потерь. Ну, пожар этот самый, конечно, был ни к чему. И на лестнице бой дурацкий, когда эти козлы спецназовца замочили, а они озверели и начали всех крошить в мелкий винегрет…

Потом была такая байда, что Руцкой оттуда живым ушёл. Не знаю — может, и правда недострелили гада. А вот Хаза, и Ельцина заодно — этих при мне положили. Ельцина, может, и зря — этот вроде нагрешить не успел. Ну да одним трупом больше-меньше, это уже как-то по барабану.

И тогда по всей стране началось.

Потом писали, что, дескать, иначе и быть не могло. Не мог Союз вот так просто расфигиться, слишком крепкие связи, хозяйство-мозяйство, тыры-пыры, туда-сюда. Я-то знал, как оно было бы при другом раскладе, да кто ж мне поверит. Да и не высовывался я особенно. Жопой чуял — выйдет мне когда-нибудь боком моё, блядь, геройство.

Ну, конечно, непросто у нас всё было. И в девяноста втором, когда советские деньги отменили. Выдали, понимаешь, каждому гражданину Евразийского Союза на руки по двадцать новых рублей — и крутись как хочешь. Я-то ещё ничего, я-то помнил, как при Русланке один доллар стоил пятьсот лимонов. А людям поволноваться пришлось. Ничего, пережили. И в девяноста четвёртом, когда наш Исполняющий Обязанности Президента Союза господин Крючков прямо на сессии парламента получил три пули в живот, и с того света еле выкарабкался — помню, как все тряслись, что теперь опять хуета какая-нибудь начнётся… Но всё это была мура по сравнению с тем, что могло бы быть, так что я жил себе тихо, не высовывался, чтобы, ни дай Бог, не вспомнили о моей исторической роли.

К тому времени погоны я с себя снял, и тихо-мирно занимался бизнесом. Ну, сначала, конечно, пару раз нагрелся по полной. Один раз по-крупному — в девятоста четвёртом, на китайском шмотье, когда границу на ввоз перекрыли. Тогда многие деньги потеряли. Я-то потом своё отбил. Конечно, подставил кой-кого. А что делать? Жить-то надо.

Ну так ты слушаешь, начальник? Слушай-слушай.

Западники сначала на всё это смотрели, рты разинув — думали, само всё накроется. А когда поняли, что не накроется — взялись за нас по-настоящему, и дожали в два приёма.

Сначала на нациков поставили всяких с окраин. Ну, этих быстро задавили — помню, тогда по телику каждый день крутили фильмы про Карабах, интервью с ветеранами войны, ёксель-моксель, страх один. Трупов мы тогда насмотрелись — ну почти как я в чеченской Москве в первые дни. Зато народ напугали конкретно. Всё-таки телевизор — это, бля, большая сила.

А вот потом стало сложнее. Оппозиция объединилась, и создала Евразийский Демократический Фронт. Вот же слова, бля, до сих пор выговорить не могу… Народ их «демкАми» называл. Эти были вежливые такие, ни к какому кровопролитию не призывали, Союз разваливать не желали, и на каждом углу любили мир и ненасилие. Вежливенько так подавали заявочки на митинги свои, газетки разные подпольные выпускали, то-сё, пятое-десятое. И долбили в одну точку: свободные демократические выборы с участием иностранных наблюдателей, свобода собраний, отмена цензуры, ну и международный суд над виновниками событий девяноста первого.

Тут же на Западе началось. Вся старая падла изо всех щелей повылазила. Каждый день — мероприятия, блядь, разные, в Совете Европы заседания, европейские интеллектуалы письма протеста, блядь, строчат пудами, какие мы здесь все говнюки. Ну и, конечно, экономические, блядь, санкции в полный рост. И всех требований-то — разрешить Демфронт, свободу собраний, выборы, и прочие безобидные вещи. А за каждый шаг в этом направлении — сладкая, блядь, конфетка: то санкции отменят, то на какое-нибудь сборище международное пустят.

Наши, в общем, покорячились, да и начали всякие вещи разрешать, тем более, что за это валюты прибавлялось. Демфронтовцы тоже как бы нормально себя вели, не наглели. Мне они даже нравились одно время, но вот только когда по телику увидел я того самого давешнего дедка, который, я так думал, под гусеницами Богу душу отдал, стало мне как-то неуютно. Он, значит, покалечился малость, но выжил, сука. Сидел у них в президиуме, морда каменная, только глазёнками зырк-зырк. И вот бля буду — нехорошо мне стало от этого зырка. Даже было подумал — может, драпануть из Союза нахрен, граница-то открытая, деньги есть, чего ещё ждать. Но потом понял, что ежели до чего серьёзного дойдёт — и там ведь найдут, суки… В общем, остался я дома. Думал, может, пронесёт.