Гоблины. Жребий брошен - Андрей Константинов

В детстве Гена Певзнер сумел избежать музыкальной школы по классу скрипки только лишь потому, что усиленно продемонстрировал родне свои способности в точных науках. В результате Гена закончил физико-математическую школу с золотой медалью и вполне мог бы учиться в Университете. Но увы! Времена в стране стояли уже не те, и наличие цацки желтого металла стопроцентного попадания в престижный вуз абитуриенту не гарантировало. Так что на семейном совете было принято решение действовать наверняка и в результате Гена попал в ЛЭТИ, поступив на факультет «Радиоэлектроники и полупроводников».

Еврей-очкарик Певзнер, который начинал свою карьеру с паяльником в руке в октябрятском кружке «юный радиолюбитель», вполне мог бы стать очень недурным ученым, однако закончить вуз ему было не суждено. На третьем курсе института произошла история, которая повлекла за собой цепь событий, навсегда изменивших его жизнь. Все произошло во время сдачи сессии после того, как открылись обстоятельства сдачи Певзнером двух экзаменов с чужой зачеткой. «За себя и за того парня», — мудро пошутил тогда замдекана, и, улыбаясь, подписал приказ об отчислении. Эта драма одновременно стала для Гены и первым серьезным жизненным уроком: одногруппник, за которого Певзнер сдавал зачет, отнюдь не «вышел из строя» вместе с нашим героем, ограничившись чем-то в духе «старик… ну, ты понимаешь… такое дело…» Впрочем, впоследствии декан за Гену немного отмстил, объявил о приказе в отношении «товарища» Певзнера примерно так же, как Николай Первый однажды поблагодарил перед строем дворянина за то, что тот предупредил царя о дуэли и тем самым в глазах друзей опозорил его навечно.

Геннадий уже готовился было отдать свой долг Родине двумя годами жизни, но мама, у которой сын был только один и любимый, сумела всколыхнуть какие-то связи, и Певзнер получил рекомендацию на прохождение военной службы в Череповецкое училище, в котором проявил больше интереса и способностей к прикладным дисциплинам. В то время Певзнер частенько отшучивался, что при определенных условиях он может стать и генералом, а мать в ответ шутила: «Геночка, еврей-генерал — это все равно, что еврей-оленевод!»

С отличием окончив училище (с единственной четверкой по «физподготовке», которую ему явно натянули), Гена тут же уволился из рядов вооруженных сил и вернулся обратно в Питер. Здесь после года мытарств в поисках работы и случайных заработков, молодой специалист (опять-таки благодаря всепробивающей матушкиной энергии) попал в техническую службу ГУВД. Ну, а дальше пошло-поехало…

Гена плохо видел и с самого детства, не снимая, носил очки. С годами стало казаться, что его лицо даже каким-то образом трансформировалось под них. Однажды он предпринял попытку использовать контактные линзы, но вынужден был отказаться от этой идеи из-за того, что буквально испугался собственного «безочечного» отражения в зеркале. «Чего-то не уютно как-то», — сказал Гена аптекарю, забрал свои старые окуляры и вышел. Кто первым в отделе назвал его «Очкарито», не известно, но сейчас так его называли все. Когда Гена в очередной раз пускался в свойственные ему философские рассуждения, его начальник Виктор Васильевич Смолов частенько смеялся, вспоминая известного журналиста с ОРТ: «Ты, брат Гена — Певзнер, а не Познер». Виктор Васильевич уже давно вышел на пенсию, но прозвище «Познер» так никуда и не делось, продолжая служить напоминанием о «золотом веке» его, смоловского руководства.

Несмотря на постоянное столкновение по службе с объективной и не очень реальностью, Гена в последние несколько лет под влиянием свой матери стал глубоко «религиозен»: по праздникам посещал Синагогу и, как мог, соблюдал Шабат и Кашрут, из-за чего постоянно попадал во всякие смешные ситуации. К своим тридцати трем годам женат Певзнер не был, что по мнению мамы являлось крупным недостатком, с которым она по мере сил пыталась бороться. Проще говоря — постоянно устраивала Гене якобы случайные знакомства с женщинами, которые, по её мнению, могли составить счастье мальчика, после чего самоотверженно поддерживала их отношения: покупала билеты в филармонию и тому подобное. Последнюю пассию Гены «по материнской линии» звали Бета, и при одном только взгляде на неё невольно вспоминались мотивы Ветхого Завета. Так что Певзнер смотрел на очередную кандидатку лишь в крайнем случае, когда деваться было уже просто некуда.

Но случались в его служебной деятельности и благостные дни, когда «деваться было куда». Таких дней на месяц выпадало два-три, и приходились они на случаи совместного служебного ночного бдения с контролёром ПТП прапорщицей Зоенькой Шарковой. Не секрет, что должность контролера, мягко говоря, не престижна — в газетах об их подвигах не пишут, в очередь, соответственно, туда не стоят, а работы больше, чем положено. Причем результаты работы этой по определению скучны, ибо должны соответствовать многоступенчатой формалистике, выраженной в нескончаемых письменных заданиях, муторных бланках и так далее. Словом, если бы не регулярные ночные дежурства с бравыми господами офицерами, в этом богоносном учреждении Шаркова не задержалась бы ни единого лишнего дня. Но разведёнка со стажем Зоенька, разочаровавшись в институте брака как в таковом, тем не менее любила мужчин. Любила всем сердцем и остальными частями тела. И они, мужчины, с готовностью и искренней благодарностью отвечали ей тем же. Благо, взамен прапорщица ничего и ни у кого не требовала. Являя собой редчайший образчик подлинного плотского бескорыстия

Вот и в данный момент в кабинете, заставленном реле-шкафами и серверами, среди причудливыми лианами свисающих по стенам и потолку «соплей» кабелей и проводов помощник ответственного дежурного по Управлению занимался тем, что активно «склонял к сожительству» прапорщицу Шаркову. Та сдалась практически без боя (бутылочка красного полусухого в качестве лёгкой арт-подготовки — не в счёт!). На потёртый, грязный линолеум полетели форменная юбка, китель, галстук-бантик, рубашка с орлиными пуговицами и прочие «предметы туалета». Прерывисто дыша, Певзнер повалил Зоеньку на старый продавленный диван, рывком стянул с неё невесомые, целиком уместившиеся в кулаке трусики и с врождённой национальной деликатностью развёл в сторону загорелые, слегка колючие после недавней эпиляции прапорщицкие бёдра. Жадно требуя поцелуя, Шаркова закатила глаза, готовясь погрузиться в привычный мир блаженства, и призывно прошептала: «Гена! Геночка! Ну давай же! Давай, мальчик мой, обрезанный!» Однако вместо заранее известной по прошлым соитиям ответной сценарной реплики вдруг раздался хриплый виолончельный запил «Апокаликтики» и сдавленный шёпот раздосадованного Певзнера:

— А-ааа, чтоб вас всех разорвало! Кумен золсту цу дайн эйбикер ру!

— Геночка, миленький, не отвечай! Не надо! — взмолилась Шаркова.

— Не буду, Зоенька. Не буду. Наверное, опять у матери бессонница. Потом, после перезвоню, — покорно согласился взмокший помощник ответственного дежурного, в кармане форменных брюк которого продолжал надрываться мобильник. Проиграв едва ли не половину трека, обломщик фирмы «Нокиа» наконец-то смолк. Но пару секунд спустя на столе заверещал теперь уже городской аппарат.

Тяжело вздохнув, Певзнер все-таки вынужден был выбраться из жарких объятий прапорщицы и, путаясь в спущенных штанах, добрёл до телефона: