Картахена - Лена Элтанг

– Петра, – услышала я за спиной. – Беги скорее на рыбный рынок. Он там.

– Кто? – Я смотрела на поджатый рот синьоры Джири, стоявшей на нашем крыльце в черной кружевной накидке. Пока я на него смотрела, тревога подошла к моему горлу и стала там распухать.

Наконец соседка заговорила:

– Твой брат, кто же еще. Быстро ты добралась. Тебе комиссар дозвонился?

– Комиссар?

– Ну да, его сержант приходил ко мне за твоим номером телефона, ворвался спозаранку. Перепугал моих гусей своей мигалкой, как будто пешком два шага не мог пройти.

– Ради бога, синьора Джири. Что случилось?

– Твоего брата нашли мертвым в целой груде соли. В корыте для крупной рыбы. Беги на рыбный рынок, я за матерью присмотрю. – Она повернулась и исчезла в доме.

Надо было бежать, а я стояла, чувствуя, как леденеет позвоночник и ноги становятся слабыми. Мама, наверное, еще не знает. Соседка не решится ей сказать. На слабых ногах, не поднимая глаз, я дошла до причалов, миновала портовые склады, прошла мимо катера Пеникеллы и свернула было к рынку, где виднелись полицейские машины, но тут ноги у меня подогнулись, и я села на парапет.

Камень был холодным от брызг, ветер дул со стороны Траяно, мое платье намокло, туфли соскользнули на землю, я подобрала ноги под себя и повернулась лицом к морю. На другой стороне лагуны, высоко на холме, белело восточное крыло «Бриатико», стекла зимнего сада сверкали на утреннем солнце. Пеникелла стоял на носу своего катера, качал головой и делал мне знаки, но у меня не было сил разговаривать. Когда старик умрет, он оставит катер мне, говорил брат, у него все равно никого больше нет. Тогда я продолжу то, что мы не успели: починю генератор, отшлифую пол, покрашу камбуз.

Нужно было вставать и идти туда, где желтели полицейские ленты. Одна машина уже отъехала, но вторая стояла на месте, оттуда слышался механический голос рации. У первого павильона толпился народ, было видно, как жестяные столы для разделки выносят на улицу. Торговать все равно придется. Смоют кровь, поливая из шланга, как делают с рыбьей кровью и чешуей каждый вечер, потом вынесут тело, наведут порядок и будут торговать.

Что она сказала? В соли. В корыте с солью на рыбном рынке. На какое-то мгновение я показалась себе ужасно старой и больной, но это мгновение было тут же сметено неведомым прежде бешенством, меня как будто залило плотным, тяжелым, невыносимым жаром с ног до головы. Наказать того, кто это сделал. Вот что мне нужно. Но сначала следует увидеть Бри. И не показать им того, чего они ждут. Ни воплей, ни слез. И матери ничего не скажу. Похороню как полагается. Сама все сделаю.

Я слезла с парапета, взяла туфли в руки и пошла к брату.

* * *

Проснувшись от грохота лифта над головой, я села на мешке с бельем, задохнулась и снова легла. В подвале было темно, горели только лампочки стиральных машин: сначала мне показалось, что я лежу на траве и смотрю в звездное небо. Потом я различила светлую щель под дверью подвала и стеклянное окошко сушилки, а потом медленно проявились звуки: хлопанье дверей на кухне, которая была прямо надо мной, невнятные голоса, ровное гудение горячей воды в трубах.

В голове у меня звенело, словно стая шершней хотела вылететь наружу: этот Richard оказался изрядной отравой, а может, я просто не переношу крепкого. Первый раз в жизни я напилась в колледже, а второй вот теперь. Не такая уж яркая у меня жизнь.

Выбравшись из прачечной, я посмотрела на часы и пошла к повару, чтобы привести себя в порядок. В таком виде в сестринской лучше не показываться. Платье у меня измялось, волосы свалялись, зрачки расширились, а лицо горело, как будто мне надавали пощечин.

Добравшись до столовой, я получила чашку кофе, а потом и Пулия вышла из комнаты повара, поправляя волосы и улыбаясь мне со значением. Я промолчала, разумеется. В «Бриатико» не принято задавать вопросы, надо ждать, пока тебе расскажут. Наш повар не слишком молод, зато у него красные волосы, которые он подвязывает надо лбом поварской косынкой, будто банданой, и красные усы, они у него лежат над верхней губой, будто моток ржавой проволоки. Я люблю смотреть, как он работает, швыряет блинчики на раскаленный чугун или, мелко дрожа кистью, взбивает венчиком подливку. Это при том, что еду я вообще не люблю.

А вот Пулия любит поесть, этого у нее не отнять. Она взяла тарелку с брушеттами и сыром, оставшимися от ужина, и села к моему столу, поджав губы:

– Ну и вид у тебя, детка. Я понимаю, что ты переживаешь, у меня тоже был нервный срыв, но надо же и меру знать. Свалиться пьяной в два часа дня, в самый разгар работы! Мне пришлось самой принимать твоих пациентов в хамаме. А на дверях прачечной я повесила табличку ремонт, чтобы тебя никто там не обнаружил. Больше так не делай, а то уволят без рекомендаций, и делу конец.

– Прости. – Я взяла у нее с тарелки кусок сыра. – Спасибо, что прикрыла меня. Полиция что-то говорила о капитане? Они подозревают самоубийство?

– Откуда мне знать? – Пулия махнула рукой. – Ты думаешь, комиссар написал мне утренний рапорт? Они забрали тело, побродили с важным видом по отелю, велели управляющему приехать в участок и убрались восвояси.

– Они-то убрались, – повар вышел из своей комнаты, повязывая фартук, – зато теперь понаедут стряпчие, начнут разбираться с правами, а что с нами будет, известно только святому Андрею. И то сказать, в отеле настоящий бардак: хозяина пристрелили, капитан оказался синьором Диакопи и свалился с откоса. Уволят нас завтра всех к чертям собачьим.

– Капитан оказался кем? – Я взяла один перец из миски, и он обжег мне горло.

– Сыном старухи Стефании, а то кем же. – Повар посмотрел на меня с удивлением. – Ты что же, все на свете проспала? Комиссар так прямо об этом и сказал. Нашли, мол, документы погибшего синьора Диакопи, тех, кто его знал, просят остаться и поговорить с полицией. В особенности тех, кто может знать причину его поступка.

– Господи ты боже мой!

– Господь, без сомнения, знает причину его поступка, – усмехнулся повар. – Но капитан-то каков. Жил тут под прикрытием, будто секретный агент. Небось и про пальцы свои отмороженные наврал, но теперь уж все равно. В морге он весь целиком отмерзнет.

– Кто же его убил? – Я только теперь смогла поднять на него глаза.

– Да ты еще не проснулась, – сказала Пулия и встала, чтобы поставить на стол весь кофейник целиком. – Это же несчастный случай, ясно, будто на небе писано. Капитан вечно норовил удрать на море в непогоду, да еще в такое место поганое, в каменоломню. Видать, у богов терпение лопнуло!

Я смотрела, как шевелятся ее губы, но почти ничего не понимала.

Как, должно быть, больно царапают красные проволочные усы повара, думала я, от них же следы должны оставаться по всему телу. Какие страшные ссадины были на теле капитана, лежавшего на клумбе ничком. Ли Сопра не капитан. Капитан не капитан. Кто бы он ни был, он теперь там, наверху.