Гидеон из Девятого дома - Тэмсин Мьюир

Это было лучшее время их отношений. Они конфликтовали настолько часто, что почти постоянно оказывались вместе. Они дрались до крови, за что Харроу не наказывали, а Гидеон – очень даже. Они ставили замысловатые ловушки, устраивали засады и осады и вообще были очень близки, хотя обычно и старались покалечить друг друга.

К десяти годам Харроу надоели секреты. Ей наскучили древние тома, наскучили кости, которые она поднимала с тех пор, как вырастила первый зуб, и наскучило посылать за Гидеон отряды скелетов. Наконец она устремила свой взор на единственную вещь, по-настоящему для нее запретную. Харроу помешалась на Запертой гробнице. Ключа к ней не существовало. Возможно, его и вовсе никогда не было. Она просто не открывалась. То, что таилось внутри, убило бы нарушителя раньше, чем он приоткрыл бы дверь достаточно, чтобы в нее проскользнуть. А то, что ждало дальше – задолго до самой гробницы, – заставило бы нарушителя мечтать о смерти. Монашки падали на колени от одного упоминания гробницы.

Для Гидеон это стало настоящим, пусть и коротким счастьем. Несправедливо превозносимая Харрохак Нонагесимус решила нарушить свою святость и открыть дверь, а Гидеон стала тому свидетелем.

Все полагали Гидеон Нав отталкивающей, но родители Харроу в этом особенно преуспели. Они были холодными, мрачными некромантами Девятого дома: как раз такими, какие, по мнению Сайласа Октакисерона, населяли Дрербур: черное обличье, черное сердце и черные силы. Когда она прикоснулась к краю одеяния Приамхака Нониусвиануса, он схватил ее костяными руками и порол, пока она не закричала.

Из странного упрямства она бросилась прямиком к ним, чтобы рассказать свою историю. Из непонятного желания продемонстрировать верность дому, смешать Харроу с грязью, заслужить поглаживание по голове, которое она бы получила за сохранение яростного духа и целостности Дома – тех самых качеств, в отсутствии которых ее постоянно обвиняли. Она не чувствовала ни вины, ни сомнения. Всего несколькими часами ранее она свалила Харроу в грязь, а Харроу царапалась так, что половина лица Гидеон осталась у нее под ногтями.

Поэтому она им все рассказала. А они выслушали. Они ничего не сказали, не похвалили и не отругали, но они выслушали. Они позвали Харроу. Они выгнали Гидеон. Она ждала за огромными темными дверями их покоев очень долго, потому что ей не велели уйти – велели только выйти из комнаты, а еще потому, что она была омерзительной девчонкой и не готова была упустить шанс подслушать, как Харроу впервые в жизни ругают. Но она прождала целый час и не услышала ни слова, не говоря уж о криках Харроу, приговоренной к работе в оссуарии до тех пор, пока ей не исполнится тридцать.

А потом Гидеон не смогла больше ждать. Она открыла дверь и вошла. И обнаружила, что Пеллеамена и Приамхак свисают со стропил, багровые и совершенно мертвые. Мортус из Девятого дома, их огромный и печальный рыцарь, болтался между ними и хрипел.

И она увидела Харроу, державшую невостребованную веревку и бродящую между стульев, которые ее родители опрокинули. Глаза у нее были черные, как потухшие уголья.

Харроу посмотрела на нее. Она посмотрела на Харроу. И с тех пор ничего не наладилось. Никогда.

* * *

– Мне было одиннадцать, – сказала Гидеон, – и вся эта история до сих пор меня бесит.

Паламед ничего не сказал. Он сидел и слушал так сосредоточенно, будто она описывала новую неромантическую теорему. Импровизированная исповедь вовсе не помогла Гидеон очиститься душой, наоборот: она чувствовала себя грязной, гадкой, а еще совершенно голой. Как будто она разодрала себе грудь и позволила Паламеду посмотреть, что у нее внутри. Какая она дрянь, вся, от макушки до пят. Она полна грязи и пыльной мерзости. С одиннадцати лет полна, с тех пор как осознала, что, оставаясь верной Девятому дому, она от этой грязи не избавится.

Гидеон сделала глубокий вдох, потом еще один.

– Харроу хочет быть ликтором, – сказала она, – она сделает все, лишь бы стать ликтором. Она бы с легкостью убила рыцаря Дульсинеи, если бы решила, что это поможет ей стать ликтором. Ничто другое не имеет для нее значения. Теперь я это знаю. За последние пару дней я иногда думала…

Гидеон не закончила фразу, хотя имела в виду: «что она научилась думать не только об этом».

– Ты же и без меня понимаешь, – очень осторожно сказал Паламед, – что одиннадцатилетняя девочка никак не может нести ответственность за самоубийство трех взрослых людей?

– Разумеется, я несу ответственность, – с отвращением сказала Гидеон, – я в этом виновата.

– Да, – согласился Паламед, – если бы ты не рассказала родителям Харроу о двери, они бы не приняли решения покончить с собой. Ты, безусловно, стала причиной. Но причинность – это довольно бессмысленная концепция. Решение встать с утра, решение позавтракать горячей едой или холодной, решение сделать что-то на тридцать секунд быстрее или медленнее… все эти решения могут стать причиной для разных событий. Это не налагает на тебя ответственность. А вот тебе моя ответная исповедь: я убил Магнуса и Абигейл.

Гидеон заморгала.

– Если бы в то мгновение, когда я сошел с шаттла, – безмятежно продолжил вдруг вскрывшийся двойной убийца, – я бы схватил кинжал Кам и перерезал Учителю горло, ликторское испытание не началось бы. Поднялся бы шум, прибыла бы Когорта, меня бы увезли, а всех остальных отправили бы по домам. Но Учителя я не убил, испытание началось и привело к смерти Магнуса Куинна и Абигейл Пент. Значит, я это сделал. Это моя вина. Пожалуйста, пусть в камере будут бумага и ручка, я начну писать мемуары.

Гидеон еще поморгала.

– Ну уж нет. Это глупо, это совсем другое.

– А чем? – спросил некромант. – Мы оба приняли решения, которые привели к неприятным последствиям.

Она потерла переносицу.

– Октакисерон говорит, что вы любите играть словами.

– Восьмой дом полагает, что существует правильное и неправильное, – устало сказал Паламед, – и что из-за ряда счастливых совпадений они всегда оказываются правы. Смотри, Нав. Ты заложила свою давнюю соперницу, и у нее теперь проблемы. Ты не убивала ее родителей, и она не должна тебя ненавидеть, и ты не должна себя ненавидеть.

Он смотрел на нее сквозь очки.

– Эй, – вяло запротестовала она, – я себя не ненавижу.

– Доказательства выше показаний.

Неуклюже и даже грубо он взял ее за руку и слегка сжал. Оба очевидно смутились, но Гидеон не стала убирать руку. Вместо этого она свободной рукой порылась в кармане рясы и отдала Паламеду мятый обрывок бумаги, который мучил ее столько времени. Он расправил листок и прочитал. Никак не отреагировал. Она сдавила его руку – то ли клятва, то ли угроза.

– Это из ликторской лаборатории, – наконец сказал он. – Да?

– Да, – призналась она. – Это ведь… настоящее?

– Записке примерно десять тысяч лет, если ты об этом.

– Не совсем. Короче… что за хрень?