Очищение - Олег Верещагин

– Мальчик улыбается нам в камеру, – зашаманил телеведущий, которого Сергей не видел за этим черным аппаратом. – Он счастлив, и рука его мамы, лежащая на плече, – лучшая защита и гарантия того, что этот ребенок никогда не возьмет в руки оружия. Ни игрушечного, ни настоящего!

Сергей и правда улыбался, а потом, как учила мама, громко, звонко крикнул: «Миру – мир!» – и бросил в общую кучу игрушечного оружия пистолет. И помахал рукой. Он не испытывал сожаления, расставаясь с игрушкой, – в войну играть ему не очень нравилось, мама, сколько он себя помнил, твердила, что такие игры – плохо, а маме он – росший уже больше года (страшно много времени для ребенка!) без отца – привык верить безоговорочно. Тем более что она обещала его сразу отсюда повести в «Макдоналдс»…

Ставшая служащей мэрии, Валохина-старшая была женщиной целеустремленной и решительной. Сын у нее учился хорошо – где не хватало знаний, помогали деньги или «политический капитал», – ее положение, участие Сергея чуть ли не с четвертого класса в совете школьного самоуправления, курирование Валохиной городских отделений программ «Дети без границ» и «Большое Детское Разоружение»… Сергей рос в полном достатке, лето проходило в поездках за границу или модных лагерях-сборах, и – что самое интересное (а кое-кто сказал бы – дикое и жуткое) – мальчик на самом деле испытывал к оружию стойкую неприязнь. Он сам себе в этом не признавался, потому что не осознавал этого, пожалуй, но отказ от оружия навсегда ассоциировался у него с праздником, весельем и вкусом гамбургеров и колы… Холеный, крепкий (спортом – только не грубым, а развивающим тело и формирующим правильную фигуру, – он не пренебрегал никогда), Сергей уже в одиннадцать лет был мечтой девчонок и любимчиком многих учителей… кроме пары ретроградов, которых из школы вскоре выжили. А впереди маячили вуз и должность. Сперва, конечно, не очень большая, но…

Когда началась война, первоначально в жизни Валохиных ничего не изменилось. Скорей наоборот – Сергею было все равно, а Валохина подумывала, что после неизбежного проигрыша замшелой РФ новые хозяева будут нуждаться в верных… нет, не слугах, не может же быть при демократии слуг – помощниках и сотрудниках!

Но так было лишь первоначально. А потом все поменялось резко.

Хваткая дура, каковой была Валохина-старшая, сделалась просто не нужна в мире после короткого обмена ударами. Она не знала, что такова судьба всех предателей. Потому что не понимала слова «предатель» и никогда не думала, что делает нечто предательское. Сперва исчезла служба, а потом почти сразу, не успели Валохины опомниться, их выкинули в «социальное жилье» из трехкомнатной «мэрской» квартиры улучшенной планировки – на 16 квадратов с совмещенным санузлом и кухонным закутком. Драться за жизнь по-настоящему не умели ни мать, ни сын. И зарабатывать – хотя бы спекуляцией, но реальной, вещами, с риском – тоже. Впрочем, ни оголодать, ни обнищать по-настоящему Валохины не успели…

В тот вечер – третий в новой «квартире» – к ним ворвались, когда и мать, и сын уже собирались ложиться спать, – оба в иррациональной надежде, что «завтра что-то изменится к лучшему само собой». Дверь вылетела, выбитая мощным сдвоенным ударом, – и внутрь вломились сразу пятеро мужчин в камуфляжах, не прятавших сухие остроносые лица, с оружием в руках. Дальше все смешалось в шумный страшный ком. Тринадцатилетний Сергей ужом юркнул под кровать (хотя это было бессмысленно – все это видели, просто мальчик никому не был интересен в тот момент). Мысль о том, чтобы защищать мать, ему в голову даже не пришла, не мелькнула, не возникла: слово «защита» у него ассоциировалось с адвокатом, с полицией, но никак не с какими-то личными усилиями. Потом его придавило сверху к полу, и он издал короткий сдавленный писк.

А потом сверху упала рука. Рука мамы. Она скребла по полу прямо перед его застывшими от ужаса глазами, перед лицом, повернутым в сторону. Кровать раскачивалась, скрипела, ходила ходуном, и он от каждого вжимавшего его в пол толчка взвизгивал вместе с кроватью, не ощущая, как вокруг растекается лужа мочи. Наверху смеялись, о чем-то говорили, чем-то гремели и звякали.

А потом рука застыла, затряслась и расслабилась. И в следующий миг, растирая собственную мочу животом, школьная и общественная «надежда» выехала наружу – Сергея вытащили за ноги и поставили на них, не давая упасть, крепкая рука держала его за шиворот.

Один из налетчиков, ровесник Сергея, как раз поднимался с кровати с недовольным лицом – что-то сказал своим, и те захохотали. Сергей увидел в разворошенных, окровавленных простынях то, что недавно было его матерью, заскулил и почти потерял сознание – его привел в себя удар накрест по щекам, и прямо из жуткого гудящего тумана к его лицу подплыла рукоятка пистолета. За нею была рыжеватая борода и серые, чуть навыкате глаза – этот налетчик встал из-за стола, за которым сидел и ел какие-то консервы.

– На, – сказал бородатый. – Держи. Мы твою мать убили – на, держи. Убей хоть кого-то из нас. На, – и снова ткнул рукояткой пистолета.

Неожиданно стало тихо, только с кровати вдруг закапала кровь. Все смотрели на мальчишку – он был выше не только своего ровесника, но и двоих из четверых взрослых налетчиков.

– Ну на! – настаивал рыжебородый, как будто ему это было важно. – Держи, стреляй! Или, хочешь, держи и уходи… Э, пусти его! – бросил он тому, кто держал Сергея. Рука разжалась, и мальчишка повалился на колени, весь трясясь. – Бери пистолет и уходи. Будешь нам мстить. Ну?

Сергей спрятал лицо в ладонях и заревел. На какой-то миг – словно яростная вспышка-высверк перед глазами – ему представилось: схватить пистолет – и… и пусть тогда убивают, но с оружием в руках! Но вспышка была короткой, она пришла откуда-то из глубин памяти, не принадлежавшей лично Сергею, и сразу погасла. Он не знал, что делать с пистолетом, и боялся его. А потом толчок – даже не удар – ногой в грудь опрокинул его на спину, и Сергей сжался на полу в дрожащий мокрый вонючий комок…

И рыжебородый упал на стол – с разможженной головой. Сыпалось стекло, кто-то крикнул: «Нельзя, там пацан!» Мальчишка, державший Сергея, отпустил его – и сам отлетел в комнату от страшного удара прикладом ружья, превратившего все лицо в кровавое ломаное месиво. Выстрел – ружейный, гулкий… Через Сергея перепрыгнул кто-то, взвизгнула сталь, рядом упало плещущее кровью, дергающееся тело… Еще кто-то подскочил к ворочающемуся мальчишке-налетчику и окончательно размозжил ему голову пинком в висок, в размах, тяжелым высоким ботинком.

– У-у… – тонко, длинно завывал, отползая к стенке, последний из налетчиков – за ним оставалась мокрая, мерзко пахнущая дорожка, его моча мешалась с размазанной по полу мочой ошалело сидящего у порога Сергея, он придерживал левой фыркающую кровью правую руку. Человек в песочного цвета куртке, штанах с лампасами и сапогах неспешно присел рядом с ним, и налетчик забулькал, ноги его заколотили по полу, а потом застыли и раскинулись в стороны.

– Все, – сказал мужчина, который добил мальчишку. И повернулся к Сергею.

Тот потерял сознание от ужаса…

* * *

Вечером Романов опять лег поздно. Собственно, не он один, слегка гуляло все село, и за окнами дома Лодыря, где сам хозяин, Романов и Светлов засиделись за совещанием, слышалось: