Умножающий печаль - Георгий Вайнер

— Они, как сюда попадают, будто с ума сходят. Ребенку ясно — министров назначают и снимают. А магнаты пришли навсегда…

Я с интересом оглянулся на него — Петр Петрович не угождал Сашке, не говорил приятности, не льстил. Он действительно так думал.

— Ну, ты чего насупился? — толкнул меня Сашка. — Завалишин не понравился?

Телебенькнул звонок приехавшего лифта, вспыхнули сигнальные лампы, с рокотом покатились створки в стороны. Я пропустил Серебровского в кабину и смирно сказал:

— Нет, не понравился. Я думаю, он похож на Фатеева.

— На кого? — удивился Сашка.

— На вице-премьера Фатеева. Помнишь? Ты через него вышиб Поволжский кредит…

Как только машины рванули от Белого дома, оглушительно громыхнул громовой раскат, сиреневый сполох молнии располосовал черное небо и ливень рухнул стеной.

— На Баррикадную, — скомандовал в рацию начальник охраны Миша, повернулся к нам и пояснил: — Надеюсь объехать туннели, там сейчас весь транспорт станет…

— Валяй!

Но мы опоздали. Около зоопарка мы вмазались в глухую пробку — маленький пятачок уже намертво забили потоки автомобилей, стекающие сюда, как в воронку, с Пресни, Грузинов и площади Восстания. И назад уже хода не было — подперли в четыре ряда, во всю ширину дороги. И на встречной полосе — под завязку.

Охранник Миша, судорожно шарящий по волнам милицейской радиостанции, оторвался на миг и со злорадной улыбкой доложил:

— Гаишники визжат от ужаса — у Самотеки затерли в пробке кортеж Кириенко. Премьер на совещание опоздал…

— Все, суши весла. Будем ждать… Соедини меня с Палеем.

Миша быстро набрал цифры и протянул мне телефончик.

— Палей слушает… — буркнуло в трубке быстро, озабоченно.

— Привет, Вениамин Яковлевич. Доложи обстановочку…

— Биржа падает катастрофически… «Бетимпекс» прекратил платежи…

— Вот это хорошо! Первая добрая весть за день!

— Мне тут сказали, что через час Центральный банк ставки вздернет на дыбы.

— Ладно, как с эвакуацией «воздуха»?

— Трансферы завершены, акцепты с первого рубежа получены…

— Ага, отлично! Начинайте гнать их по цепочке дальше…

Вода ровно, гулко шумела по крыше автомобиля, за стеклом — серая безвидная мгла.

— Люди, к счастью, совсем не понимают друг друга, — неожиданно сказал Серега Ордынцев.

— О чем ты? — удивился я.

— Ты Завалишина грубо унизил. Объяснил, что только сталинские хамы были настоящими министрами. А он и не заметил…

— Или заметил, не влияет, — сказал я. — В глубине-то души Завалишин понимает, что со всей своей ничтожной трепотней — не чета он тем зубрам…

Серега потер запотевшее изнутри стекло, спросил:

— А ты уверен, что советские министры лучше нынешних?

Я засмеялся:

— Замечательный вопрос! Это все равно, как если бы я спросил тебя: кто лучше — бандит, крутой медвежатник или отмороженный сявка-форточник? Это не относится к категории «лучше-хуже». Это системная проблема эффективности.

— Поэтому ты и решил податься во власть, — иронически заметил Верный Конь.

— Отчасти, — спокойно подтвердил я. — Я хочу внести в наш безумный эксперимент тему здравого смысла. Во всяком случае, как я это понимаю на сегодняшний день…

— А как ты это понимаешь на сегодняшний день? — подчеркнуто смирно поинтересовался Ордынцев.

Хорошо, я скажу ему. При всей возникшей в нем заостренности — нормальной реакции друга, перешедшего на положение служащего, он мне ничем не опасен.

Он мне нужен и полезен, о чем и сам не догадывается. А кроме того, я его, наверное, люблю — как часть моей жизни, тот прекрасный период простовато-доброжелательных взаимоотношений с миром. И вообще не понимаю — как он может быть хорошим полицейским? Хотя с Фатеевым он сообразил. Молодец. Надо только правильно сориентировать его, чуть-чуть довернуть на курсе.

— Так что со здравым смыслом? — напомнил Серега.

— Здравым смыслом? Шевелится он во мне, гад, скребется, шепчет на ухо: «Саня, не спи — замерзнешь. Страна беременна сталинским режимом! Давай-давай! Срочно нужен акушер, повивальный дедка!»

— Не понял! — вскинулся Серега. — Так ты что, собираешься спасать демократию в стране? Или установить тоталитаризм в одном отдельно взятом крае Сибири?

Я взглянул в непроницаемое мокрое месиво за окном: кажется, дождь припустил еще сильнее. Фары встречных автомобилей дымились в водяной сетке оранжевыми шарами.

— Ну что ж, друг Серега, сидеть нам с тобой в этой дождевой автопрорве долго, развлечений и дел не предвидится. Давай устроим политзанятие, семинар-скучище об устройстве жизни человеческой. Ты заметил, кстати, что людям кажутся всего скучнее вопросы, от которых напрямую зависит их жизнь?

— Я тоже предпочитаю про баб и безобразия, — улыбнулся Ордынцев.

— Тогда воспользуемся этим транспортным безобразием, порожденным безобразием стихии и народным безобразием под названием «российская демократия»…

— А чего ты так демократию не любишь? — перебил меня Серега.

Вода текла по улице густой мутной речкой и вместе с мусором — бумажками, пластмассовыми стаканчиками, щепками и тряпками — несла первые клочья осени, тьму желтых, бурых, жухлых листьев. Вот и еще одно лето пробежало.

Сколько их осталось?

Смешной человек Серега — «почему ты не любишь демократию?» Это как расспрашивать Ломоносова — вы почему, Михаил Васильевич, великий наш русско-народный всезнатец, не любите вещество горения «флогистон»?

Да потому что нет никакого «флогистона»! В природе не существует!

— Серега, демократия в России — вещь противоестественная и нелепая, как шпоры на валенках, — заверил я его совершенно серьезно. — Демократия! Тоталитаризм! Чепуха, мусорная болтовня! В мире нет нигде, слава Богу, демократии. Когда-то, в сумеречно далекие родоплеменные времена она ублюдочно тлела — дикари общим рассуждением решали, как им надо жить. Но однажды возник вождь и дал армейскую команду — делай, как я! И с тех пор демократия стала чисто духовной идеей, вроде религиозной конфессии. Иудеи, христиане, мусульмане и истинно верующие демократы. Хочешь приобщиться — это как в церковь сходить, всегда пожалуйста, можешь помолиться, бабки пожертвовать, а вот с Богом поручкаться, за бороду подержать — это хрен в сумку! Только на небесах, в следующей жизни…

— Ага, уловил, — кивнул Ордынцев. — Выходит, между Москвой, Пхеньяном и Вашингтоном особой разницы не просматривается?

— Ого-го-го! Разница огромная — в бабках! В механизме управления экономикой, который и есть техника управления людьми. Тем самым демосом, который якобы и осуществляет свою кратию. В Пхеньяне техника простая, как дубина, — военно-пыточная система, послушание абсолютное, но денег нет совсем. И скоро это, конечно, упадет. А Америка, которую долгие века строили купцы, менялы и ремесленники, простоит подольше.