Главная тайна ГРУ - Анатолий Максимов

Моя собеседница, в свойственной ей манере, вскинула на меня взгляд, и чувствовалось, что она не сразу оценила суть моего вопроса. Но, осмыслив его и подыскав ответ, объяснила:

— Формально — нет. Но по сути — да. Фронтовики — они люди старые и доверили мне все, оставшееся после Олега Владимировича: мне — бумаги, дом, ордена… — и чуть смутившись, добавила: — Как более молодой, что ли… Возможно, их окрылила идея с домом-музеем о фронтовиках…

Я кивнул головой в знак согласия и продолжил мысль моего коллеги «по делу».

— Верно, верно! Человеку свойственно опасение исчезнуть с лица Земли бесследно. Верно и то, что искры надежды согревают душу старых воинов. По своей работе с ветеранами знаю, как они ценят внимание и охотно делятся прошлым, даже пишут мемуары…

Мы понимали состояние старых воинов и это подогревало наши помыслы.

— Спрашиваю я не из праздного любопытства, — пояснил я, — а потому что через полгода вы формально можете заявить свои права на эти документы и реализовать идею с музеем. Кроме того, вам потребуются средства на музей, а бумаги Олега Владимировича…

— Только не это! — по-учительски строго прервала меня директриса, всплеснув в негодовании руками. — Только не это. Опасаюсь особой гласности в этом вопросе — это сокровенное…

Мне представляется, что директриса неверно поняла одно высказывание Олега Владимировича. Как-то он сказал ей, что настанет время и кто-нибудь придет и будет интересоваться им. Видимо, это было нужно понимать так: «помогите раскрыть мою жизнь за последние годы, здесь в Лихвине». А вернее всего, он имел в виду жизнь «после расстрела». Иначе зачем эти пакеты с документами?! Вот это я и высказал Валентине Николаевне.

Она задумалась и молвила:

— Давайте не будем ускорять события. Давайте будем смотреть рукописи или что там в пакете…

Меня не нужно было уговаривать, и мы открыли вторую папку. В ней были две папочки. На одной надпись: «Из прессы и других изданий» , а на другой…

Меня обдало холодом. На ней было выведено: «Жизнь после смерти». Мы оба молчали в скорбном поклоне посланию из прошлого.

Между папочками — листок с парой десятков строк. И мы прильнули к тексту. Это не были нервные и прыгающие строки, характерные для письма, которое в октябре шестьдесят первого года Пеньковский написал главе американской разведки. В обстановке спокойного обдумывания почерк был ровным, но в строчках буквы отличались размерами. А это, как я понимаю, было характерной особенностью письма Олега Владимировича.

Суть содержания хорошо запоминалась:

«Мне некому выразить мою последнюю волю и мысли. Только тому, кто захочет (и ему доверят) осветить мою жизнь после 1963 года. Это будет тот, кто знает события от «предательства» до «расстрела».

Хочу, чтобы к этой рукописи прикоснулась рука человека, сомневающегося в моем «преступлении». Уверен, такое лицо найдется. Со временем найдется. Может быть, это будет опытный (и честный) журналист либо мой коллега по профессии.

В тревожные для моей Родины дни я был, как и в войну, на передовой позиции. Подчинил свою жизнь необходимости оставаться на этой позиции, по просьбе моих руководителей и ради дела, до самой моей смерти. Свой «кирпич» в общее дело тайной войны я вложил.

Для меня в 1945 году война не окончилась, а стала продолжением в новых условиях — одна длиной в четыре года и вторая — в 55 лет, если доживу до мая 2000 года.

Ваш Олег Владимирович Пеньковский (последние 37 лет — Шивцов). 23.02.2000».

У Валентины Николаевны на глазах были слезы. Мои также не были сухими. Уняв волнение, я сказал, чтобы несколько успокоить коллегу:

— Посмотрите на дату. Он до конца был на службе, военной… Смотрите на дату: 23 февраля… Это День Советской Армии, а еще ранее — Красной, в которую он вступил в тридцать седьмом году!

Она кивнула и положила руку на листок-завещание. Чуть погладила его, видимо, пытаясь почувствовать теплоту рук писавшего эти строки.

Мы открыли первую папочку: вырезки и выписки из «Комсомолки», «Независимой газеты», «Совершенно секретно» и других. Но статьи из «Века» не было. И не могло быть — интервью появилось лишь в апреле двухтысячного года.

Все тексты были густо обработаны цветными чернилами — черным, красным и зеленым. Естественно, такая «разрисовка» заинтриговала меня, и я попросил у моей спутницы разрешения кое-что особенно просмотреть в одной из статей.

Это была заметка из еженедельника «Куранты», популярного в первой половине девяностых годов издания. Она носила заголовок дискуссионной направленности: «Был ли Пеньковский предателем?» В заметке подчеркнуто черным: «…на Западе он считался человеком, сумевшим спасти мир от ядерной войны». И еще: «операция КГБ по разоблачению крупнейшего вражеского «крота». И другие.

Красным: «…на Востоке агент двух разведок». Или: «Пеньковского сгубило не столь искусство оперативников КГБ, сколько халатность или же просто злой умысел британской спецслужбы». Зеленым: «…новая версия британского исследователя порождает сомнения», «…в истории предательства и разоблачения похитителя ракетных секретов есть еще одна мало исследованная сторона…», «…возникает впечатление, что полковник ГРУ вначале действовал чуть ли не по приказу…», «подозрения, что Пеньковский ведет двойную игру, никогда не покидали руководство ЦРУ». Или: «Уж очень все гладко…», «сомнительная мотивация добровольной вербовки…» — возле этой фразы рукой Олега Владимировича стояло: «нас это тревожило!» .

А вот абзац, который был обведен в рамку все тем же зеленым цветом: «Англичане знали, что Пеньковский и его связники под колпаком. Отчего же его контакты с ними не были прерваны? Видимо, после провалов британские спецслужбы держались за свой единственный козырь, доведя агента до ареста».

И снова приписка: «Мы верно рассчитали!».

Когда я бегло просмотрел испещренные тремя цветами статьи и выписки из книг о «деле», то, кажется, понял следующее: Олег Владимирович выделил черным все те места, где говорилось об оценке его действий с Западом, причем в положительном, с их точки зрения, свете. Красным — оценка или фиксация фактов «разоблачения» его работы нашими органами госбезопасности. Одна из его пометок о действиях нашей службы наружного наблюдения гласила: «они работали честно и четко, не зная, кто есть кто!»

Наконец, зеленым он помечал, как мне представляется, те моменты, которые подавали факты и их интерпретацию в пользу версии: Пеньковский — двойной агент, а значит, подстава советских спецслужб.

Занимаясь первой папочкой, мы не успели просмотреть вторую — моя коллега торопилась. Мы лишь открыли ее и убедились, что там находится рукопись, листов на сто — сто пятьдесят. Меня также время поджимало — уходил последний автобус. Да и впечатление от рукописи при ее беглом просмотре не хотелось портить. И стоически терпел.