Чертовар - Евгений Витковский

В поисках хоть каких-то следов Поднебесной дошел Гаспар и до северной окраины Арясина, посетил кладбище, где еще не успели окончательно сгнить остатки сгоревшей и разнесенной по мелким клочкам фанзы «Гамыра». Горожане с печалью вспоминали свой чайна-таун, ни у кого такого не было, ни в Твери, ни в Клину, ни в Кимрах… да только вот не было его теперь и в Арясине. Где-то нынче скитался Васильевич Ло со своим гаоляновым ханшином? Где-то нынче фарфоровая куколка Мань, в просторечии Манька, умудрившаяся выйти замуж сразу за двух братьев-китайцев, похожих друг на друга как два Ка… простите великодушно, конечно же, как две ка… пли китайского самогона! Гаспар сделал зарисовки пепелища, ничего примечательного в свою хитрую записную книжку не занес — и отбыл на Ржавец пить ячье молоко. Гаспару этот напиток нравился настолько, что это даже Шейла приметила и готова была приносить его академику в постель, — если б он не умудрялся вставать раньше нее самой. Как это возможно — никто не понимал, но что было, то было.

Гаспар присел на скамейку, сваренную из водопроводных труб, сбросил с нее несколько темно-красных, неизвестно откуда взявшихся здесь кленовых листьев, и приготовился сделать еще десяток-другой записей; к примеру, довелось ему прочесть на черной доске в Богозаводске название загадочной лодки «Кандибобер»: а что такое кандибобер? Кандибобером можно, к примеру, катиться. И сапоги бывают с кандибобером. Лучший из русских словарей, составленный немцем Максимилианом Фасмером, четко и ясно говорит, что происхождение этого слова неясно. Это немцу Фасмеру неясно. А киммерийцу если пока и неясно, то рано или поздно ясно будет.

Или вот само название «Арясин». Великий Владимир Даль приводит древнерусскую пословицу: «Угощу я-те арясиной после дедушки Гарасима!» Собственно арясиной Даль называет длинный прут, хворостину. А Фасмер, напротив, честно пишет, что, хоть и сходно это слово с финским raasu (прут), но определяет слово как «неясное». С другой стороны, и дедушка Гарасим у Даля не так просто появился: по Фасмеру, «гарасить» — это от слова «горсть». А на что, как не на горсть, полную проточной воды и оставшегося от ледового побоища металла, похож славный Накой? Да и речка, через него протекающая — Ряшка, сперва Тощая, потом Тучная — тот же прут. Сколько, однако, в мире непоня…

Хорошо, что в это время Гаспар сидел на ровном и на железном. Хорошо потому, что решительно нечему было на него упасть. Хорошо потому, что ему самому падать оказалось почти что некуда. И хорошо, что академик был привычен к землетрясениям, которыми регулярно одаривала Земля святого Витта остальные тридцать девять островов Киммериона, когда очередной раз ворочался Великий Змей. Удар был на редкость силен, он пришел волной с востока, и сразу за ним последовал еще один. Следом пришел третий, много более сильный, чем первые два — и все стихло. Гаспар отделался на редкость легко — даже очки не разбил, разве что на носу пришлось их поправить. Надо думать, это было чистое везение академика. В двух шагах от знаменитых на всю Арясинщину Гаспаровых сапог земля разломилась, притом так широко, что перепрыгнуть образовавшуюся трещину и олимпийский чемпион не взялся бы. Из трещины тянуло одновременно пылью и сыростью. Толчки прекратились, пыль понемногу оседала, академик же долго и вполне бесплодно протирал толстые стекла очков. Он всякое видел на своем веку, он железноперых и двуглавых птиц видел и даже призрак Дикого Оскара, но такое он и нарочно не вообразил бы.

На дне образовавшейся трещины длинной шеренгой стояли каменные лошади, перемежаемые каменными людьми: на каждую лошадку — по человеку. Лица у людей были желтые, дальневосточные, страшновато улыбающиеся. Трещина тянулась на восток, к Выползову, упиралась в ручей — и мутная вода уже начинала ее заполнять. То ли подземный толчок, то ли новый ракетный удар вскрыл глиняную армию, некогда захороненную здесь последним из императоров китайской династии Ся. Но то, что спокойно лежало и стояло в земле древнерусского княжества на протяжении долгих столетий, обречено было размокнуть и сгинуть в считанные часы.

Не обращая внимания более ни на что, Гаспар бросился к Выползову, горько сожалея о брошенном в Киммерионе красном телефоне-мобильнике, с помощью которого он переговаривался со старой дурой Европой, временно проживавшей под скалой в Уральском хребте. Тогда Гаспар выбросил телефон за ненадобностью, а теперь жалел. Восемь верст до Выползова предстояло топать пешком по бездорожью, да еще надеясь на то, что через Безымянный ручей хоть как-то удастся перебраться.

Мост едва держался, но был цел. Ну, еще пять верст.

Восемь верст при таком темпе — вышло много даже для железного киммерийского здоровья академика, началась резь в легких. Однако с обычной зоркостью Гаспар отметил: дальше ручья трещина не идет, да и вообще ее постепенно заливает водой. Но сейчас исторические ценности, погребенные под слоем арясинской земли, интересовали академика в последнюю очередь, — по аналогии с находками в Китае он знал, что этого глиняного добра тут скорее всего на полвека раскопок. Гаспара интересовало само землетрясение — или что там? Бомбежка, ракетный удар? Вообще — что?..

Зрелище возле чертоварни открылось Гаспару такое, что к спазме в легких вдобавок у него еще и глаза полезли на лоб. Нечто большое, грязное, рогатое и хвостатое кружилось на поляне перед чертогом, воя не своим голосом и нахлестывая по окружающим кустарникам всем, чем могло нахлестывать. Гаспар попятился: ничем иным, кроме как бесом-чертоваропоклонником Антибиотиком это воющее диво быть не могло. На противоположной стороне поляны, у веранды, столпились трое; двое из них, одетый в черную кожу Богдан и малорослый Давыдка, опознавались сразу, а третьего, бухгалтера-рыбоненавистника Фортуната, тоже можно было вычислить без затруднений.

Антибка продолжал кружиться и выть, сотрясая землю и хватаясь мохнатыми лапами за рога — точнее, за один рог, ибо второй был у него обломан. Что-то еще у него на лбу теперь наливалось и взбухало — синим, лиловым, фиолетовым, красным цветом, словно посредине лба собирался произрасти у него эдакий единорожий бивень. Однако же бивни единорогов сопряжены обычно со всяческой девственностью, Антибка же был как-никак бес — какая тут девственность? Ну, а кто его, беса, знает?.. Гаспар мысленно полез доставать записную книжку, однако понял, что сейчас не время и не место вести даже самые ценные научные записи.

Осознав, что Антибка угомонится не скоро, Гаспар по длинной дуге обошел поляну и присоединился к стоящим возле веранды. На самой веранде обнаружился еще один зритель, собственной персоной старец Федор Кузьмич, с неудовольствием потирающий указательным пальцем то правую бакенбарду, то левую.

— Кажется, придется кончать эту сволочь, — глухо и зло сказал Богдан, — совсем затрахали. Совсем работать невозможно. Одни убытки сплошные. Мутота и невыгода.

— Которую сволочь, Богдан Арнольдович? — спросил Гаспар. Антибку ему было жалко, но почему-то не верилось, что это именно его обозвал сейчас чертовар сволочью.

Чертовар посмотрел на академика со всей мрачностью, на которую был способен.

— Кавеля. Адамовича. Глинского. По прозвищу — Истинный. Место прозябания — село Дебрь Верхнепинежского уезда Архангелогородской губернии. Национальность — сволочь. Вероисповедание — тоже. Воюет с Выползовской чертоварней с минувшей весны — с тех пор, как здесь предоставлено религиозно-политическое убежище Кавелю Глинскому. При атаках на Выползово использует самонаводящиеся крылатые ракеты «Родонит», самопальные, кстати, ориентирующиеся по излучению лобных долей черта… Один удар уже был — весь пентаэдр мне разнесли в кусочки, убытку на пятьдесят тысяч… А теперь — снова. Изволите видеть. На этот раз все ему и досталось. Обычного я забил бы, отбеловал, кожу в зольник бросил — и всех делов. А этого жалко. Хоть и плесень он, а умная скотинка, слова худого про него не скажу… Не его бы лоб — не ровен час, угодили б эти ракеты опять в пентаэдр, там у Фортуната осенник недопластан… Тьфу. Пора с этой сволочью кончать и с ее ракетами тоже.