Сундук истории. Секреты денег и человеческих пороков - Анатолий Вассерман

Кто угодно. Ибо учебный пример — как и в любом другом учебнике — рассматривает только факторы, преподаваемые в данный момент, оставляя в стороне всю естественную сложность и многогранность реального мира.[193]В данном случае не учтена прежде всего ограниченность рынка.

Если каждый день находятся покупатели на два стола и два стула — выгоднее всего поделить работу между А и Б тем способом, что указан в первом абзаце. Но что, если покупателям нужен всего один стол ежедневно? Тогда Б может, сделав его, за оставшиеся полдня, чтобы не простаивать, смонтировать полтора стула, предоставив А лишь остаток рынка стульев. Если же и стул нужен всего один, то Б может вовсе не пустить А на рынок, дабы свести потери собственного рабочего времени к минимально возможным.

Теория свободной торговли зарождалась, когда производительность труда в большинстве массовых отраслей была на порядки меньше нынешней. Любой товар находил покупателя без особых сложностей. Появление новых и совершенствование существующих производителей неизменно окупалось.

Впрочем, даже тогда новую для страны промышленность было трудно развивать, если где-то поблизости она уже действовала в полную силу. Ибо создание с нуля и освоение созданных мощностей требуют немалых затрат, а их не окупить, если рыночная цена определяется уже существующим производством, давно возместившим все вложения в его создание и ныне прибыльным даже при минимальном валовом доходе.

Председатель палаты общин британского парламента сидит на мешке с шерстью — древнем символе богатства Англии, нажитого экспортом руна тамошних овец. Дабы их стало больше, короли Генри VII Эдмундович и Генри VIII Генрич Тьюдоры приняли даже серию законов, позволивших землевладельцам огородить под пастбища общинные земли. Но расцвет английской экономики начался с запрета на экспорт шерсти. Нидерландские прядильщики и ткачи остались без работы, зато в Англии соответствующие производства росли как грибы — благо крестьяне, разорённые огораживанием, под угрозой голодной смерти или сурового наказания за бродяжничество были готовы работать за вознаграждение, какое ещё недавно стыдно было подать как милостыню. Да и впоследствии каждую новую отрасль английской промышленности заботливо ограждали законами. Только обретя наивысшую в тогдашнем мире производственную мощь, англичане стали пропагандировать свободу торговли.

Прислушались к ним далеко не все. По другую сторону Рукава (la Manche) министр финансов Жан-Батист Николаевич Кольбер выращивал французскую промышленность всей мощью государства: от ограничений импорта и субсидий до создания казённых мануфактур. Только век спустя его преемник Анн Робер Жак Мишель-Этьенович Тюрго, спросив окрепших промышленников, чем помочь им, услыхал в ответ: laissez faire — позвольте действовать (то есть не вмешивайтесь в наши дела — и этого хватит).

На протяжении большей части XIX века промышленность бесчисленных германских государств также росла под надёжной защитой. В 1830-е годы Даниэль Фридрих Йоханнович Лист создал даже теорию протекционизма. В 1870-м почти все немецкие капли, кроме Австрии, слились в империю, и её таможенная политика ещё ужесточилась, ограничивая импорт при поощрении экспорта.

Российский протекционистский таможенный тариф 1891-го года разработали совместно министр финансов Сергей Юльевич Витге и выдающийся (в том числе и по целостной многогранности интересов) учёный Дмитрий Иванович Менделеев. Тариф принудил западноевропейских промышленников создавать производства в нашей стране. Что соответствовало взглядам Менделеева: тот считал несправедливым разделение добычи и переработки сырья, полагал иностранные инвестиции эффективным средством накопления собственного капитала ради последующего вытеснения им иностранных вложений, доказывал моральную и экономическую ущербность финансовых спекуляций по сравнению с производством.[194]

При сравнительно недавнем экономическом буме, когда востребовалось едва ли не всё производимое, свобода торговли мало препятствовала созданию новых производств и даже целых отраслей, способных конкурировать с уже существующими в других странах. Но даже тогда, скажем, мировые автомобильные успехи Японии, а потом и Южной Кореи в немалой степени порождены закрытостью их внутреннего рынка.

Нынче же у нас кризис. Да и до него благополучие царило далеко не на всех направлениях. Так, всю мировую потребность в дальних пассажирских самолётах большой и средней вместимости легко удовлетворяют всего двое производителей: американский Boeing и европейский Airbus. Трудно сказать, в какой мере разорение постсоветского авиастроения вызвано их усилиями. Но ясно: они предпочтут поставлять нам свою продукцию на самых льготных условиях, лишь бы наши КБ и заводы не попытались возродиться и конкурировать с ними.

До вступления в ВТО можно договориться о защите нескольких существующих отраслей, но только на считаные годы. А уж о развитии у себя чего-то нового и думать не приходится. Существуй нынешняя ВТО полувеком раньше — не пришлось бы нам спорить, японские или германские автомобили лучше: рынок был бы поделён между французской продукцией для экономных, британской для желающих выделиться и американской для всех остальных.

Вступление России в ВТО гарантирует невозможность рывков, сопоставимых не то что с советской, но даже с виттевской индустриализацией. Может быть, как раз потому нас туда так усиленно заманивают?

Наверное, каждый бизнесмен мечтает стать в своём деле монополистом. Мало кому неохота действовать без оглядки на конкурентов, дышащих в затылок, да ещё и драть с клиентуры всё, что она в состоянии выложить.

Зато сама клиентура от этой перспективы не в восторге. Не зря уже более сотни лет — по меньшей мере со времён президента Теодора Рузвелта[196]— активно применяются и постоянно совершенствуются антимонопольные законы.

Более того, сами монополии сражаются с такими законами далеко не так активно, как — по своим финансовым и организационным возможностям — могли бы. Ведь в отсутствие конкуренции они не только жиреют, но и дрябнут — как зайцы в лесу, где все волки отстреляны.

Посмотрим хотя бы на легендарную Microsoft. Удачное сочетание собственного искусства и внешних обстоятельств позволило ей фактически монополизировать сперва рынок операционных систем для персональных компьютеров, затем офисных программ для них, наконец, интернет-браузеров. И в каждом завоёванном сегменте фирма фактически прекращала концептуальное развитие своих программ, зато щедро наполняла каждый следующий выпуск эффектными (и поэтому привлекательными для непрофессионалов), но мало кем востребованными, возможностями. Только появление реальных бесплатных конкурентов — Linux, OpenOffice.org,[197]Opera и Mozilla — заставило главу компании — уже давно богатейшего человека мира — всерьёз озаботиться хотя бы безопасностью и надёжностью собственных изделий.