Падение Римской империи - Питер Хизер

Отступление от принятых формальностей, по мнению Аммиана Марцеллина, являлось здесь вполне осознанной манерой поведения. Но Юлиан был отнюдь не единственным, кто тяготился обременительными требованиями имперского этикета. Олимпиодор пишет, что «Констанций… сожалел о своем возвышении в императоры, ибо больше уже не имел свободы уйти и уехать куда-либо и тем способом, каким хотел, и не мог, будучи императором, наслаждаться приятным времяпрепровождением, к которому привык» (fr. 33). Это, несомненно, включало в себя и комические выходки шутов во время обеда, которые он прежде любил наблюдать. Быть императором означало не только отдавать приказы; император также должен был удовлетворять чаяниям (отвечать ожиданиям) подданных.

Но если внешне жизнь двора напоминала свободное скольжение роскошного лебедя по водной глади, то внутри его кипело соперничество. Учитывая, что империя была слишком велика для того, чтобы один человек самостоятельно держал ее под контролем, требовались помощники — следить за текущими делами. Пребывая на вершине могущества во время правления Гонория, сначала Стилихон, а затем Констанций контролировали назначения на высшие гражданские и военные должности. При продвижении людей по службе требовалось соблюдать баланс потребностей практики и политики. При хорошо продуманном распределении милостей можно было создать группу благодарных сторонников, что ограждало высокопоставленных лиц от потенциальных соперников. Вовремя же заметить последних было не так-то легко. Так, как мы видели, именно Стилихон возвысил Олимпия, который и погубил его.

Ареной, на которой разыгрывалась борьба за должности и влияние, был главный совет империи — императорский консисторий. Здесь император и высшие чины, гражданские и военные, собирались на регулярные заседания, и иногда там делалась большая политика. Как сообщает Аммиан, военачальник по имени Марцелл обвинил Юлиана в стремлении к императорским пурпуру и короне, а отчаянно храбрый префект претория Италии Евпраксий указал Валентиниану I, который отрицал издание им указа, допускавшего пытки сенаторов при разборе дел по обвинению в тайной магии, что император действительно поступил так (XXVIII. 1. 24–25). Но дела в консистории велись обычно с соблюдением детально разработанного этикета. Именно здесь все придворные сановники выстраивались в соответствии со своим рангом в парадных облачениях, чтобы принять иноземных послов. Именно здесь обычно происходила церемония adoratio — целования императорской одежды. В полном составе императорский совет чаще собирался для объявления о решениях, чем для дискуссий о них.

Многие серьезные политические дела и выработка тактики происходили вдали от пристальных взглядов посторонних на заседаниях совета в присутствии немногих доверенных сановников или в частных домах, где их не мог кто-либо видеть. Решение допустить готов на территорию империи в 376 г., например, было принято только после жарких споров Валента и его ближайших советников, на публике же, когда об этом решении объявляли на заседании консистория, все было представлено как результат истинного единодушия. Подобным образом Приск (fr. 11.1) сообщает, что когда потребовалось подкупить гуннского посла, чтобы тот убил своего властелина, восточноримский сановник пригласил его в частные покои после окончания официальных церемоний в консистории. На публике императорскому совету надлежало демонстрировать полное единодушие, но в менее официальной обстановке придворные всегда были готовы сцепиться друг с другом, распространялись самые различные слухи, друзей старались поддержать, врагов ниспровергнуть. В политической игре каждый прибегал к интригам, чтобы добиться влияния и удачно использовать его.

Выгода, которую приносил успех, была огромной: потрясающее воображение богатство, роскошный образ жизни наряду с общественной и политической властью, возможность участвовать в решении текущих дел и множить число ищущих твоей благосклонности. Но цена поражения была столь же высокой — римская политика представляла собой игру ва-банк. Политическая карьера высокопоставленных лиц предполагала слишком большое число врагов, чтобы он мог расслабиться хоть на миг. Мы редко слышим о том, чтобы позднеримские политики высшего ранга уходили в отставку. Единственным исходом для Стилихона, как мы видели, было преждевременное упокоение в мраморном саркофаге, что действительно и в отношении других важных персон. Перемены в верхах, особенно кончина императора, были традиционным временем для выяснения отношений. Именно такой момент, после неожиданной смерти Валентиниана I, стоил жизни комиту Феодосию, отцу будущего императора Феодосия I, а позднее и членам группировки — виновникам его гибели. При везении можно было вовремя разузнать про планы врагов, но бывало, что погибали целые семьи, а их имущество конфисковывалось — жену и сына Стилихона убили вскоре после его гибели. Даже если утрата милостей принимала форму отхода от политики, это еще не давало гарантий выживания. Как это произошло с Палладием в Лептис; неожиданное отстранение от участия в высокой политике было тем моментом, когда враги могли начать собирать свидетельства и шептаться за вашей спиной, а потому вы никогда не знали, когда к вам в дверь постучит чиновник с приказом об аресте. Вершины позднеримской политики оказывались доступными лишь для птиц высокого полета: если вы не могли удержаться на смазанном жиром столбе, то скорее всего оказывались на столбе, смазанном кровью. К 414 г. в окрестностях Карфагена можно было увидеть головы не менее чем шести узурпаторов: двух прежних (Максима и Евгения со времен Феодосия I) плюс четырех последующих — Константина III и его сына вместе с Иовином и его сыном.

Аммиан дает блестящий литературный портрет одного из вельмож эпохи поздней империи, Петрония Проба, занимавшего высокое положение при Валентиниане I (364–375 гг.) и в последующее время, великолепно показывая, что представляла собой власть и сколь ненадежна была жизнь на ее вершинах.

«Хотя он был весьма влиятелен в течение всей своей жизни благодаря как своим колоссальным щедротам, так и тому, что непрерывно занимал один за другим разные высокие посты, но иногда бывал труслив в отношении людей нахальных и высокомерен с робкими… И подобно тому как плавающие существа, исторгнутые из своей стихии, недолго сохраняют дыхание на сухой земле, так и он хирел без префектур, занимать которые вынуждали его раздоры между знатными фамилиями, за которыми всегда водятся грехи из-за необузданных страстей: чтобы иметь возможность безнаказанно обделывать свои дела, они всегда выдвигали своего главу на высокий государственный пост. Нужно признать, что он с присущим ему благородством никогда не приказывал совершить какой-нибудь незаконный поступок клиенту или рабу; но если доходило до его сведения, что кто-нибудь из них совершал какое-нибудь преступление, то […] даже не разобрав дела и отрешившись от вопроса о чести и нравственности, являлся защитником. […] Он был подозрителен и скрытен, не чужд злобной насмешки и лести с целью нанести вред, […] неумолим и упрям. Если кого-то задумывал обидеть, то уж нельзя было уговорить его и склонить его простить вину. […] Находясь на высоте богатства и почестей, он был всегда встревожен и озабочен, а потому подвержен легким заболеваниям» (XXVII. 11.2–5).

Высокомерный и в то же время раболепный, могущественный и притом мучимый беспокойством и ипохондрией: это, судя по всему, вполне понятная реакция на сложности, с которыми была сопряжена карьера политика позднеримской эпохи. Другая особенность, которую столь удачно подметил здесь Аммиан, — это сильнейшее давление, которое испытывали на себе высшие должностные лица. Кроме того, они являлись социальными посредниками. Их власть покоилась на том, что от них ожидали тысяч мелких милостей, на осознании народом того, насколько великое могущество пресуществляется в самом факте всякого их дара. Патронов постоянно осаждали просители, причем те, кто не ожидал особого успеха в ближайшее время, приходили еще и еще. Раз ступив на этот путь, едва ли удавалось сойти с него.