Опавшие листья - Уилки Коллинз

Невеста была высокая, полная девушка, роскошно одетая. Она исполняла свою роль в церемонии со спокойной важностью. Жених же представлял нравоучительное зрелище пожилого человека, приукрашенного искусством. Его волосы, полнота, зубы, грудь, плечи, ноги – все свидетельствовало о том, что могут сделать парикмахер, дантист, камердинер, портной и чулочник для старого богатого человека, который желает иметь юношескую наружность, когда покупает себе молодую жену. Три духовных лица присутствовали при церемонии. Представитель богатой конгрегации удостаивался почета, воздаваемого золотому тельцу. Из всех окружавших только одна старая леди, находившаяся вблизи Амелиуса и Салли, казалась недовольной.

– Я называю это бесчестным, – сказала старая леди, обращаясь к молодой особе, сидевшей подле нее.

Но молодая особа, истый продукт настоящего времени, не более готтентотки симпатизировала вопросам о чувствах.

– Как можете вы говорить так, бабушка! – отвечала она. – У него двадцать тысяч годового дохода, и эта счастливая девушка будет хозяйкой великолепнейшего дома в Лондоне.

– Какое мне дело до этого, – отвечала настойчиво старая леди. – Тем не менее бесчестно домогаться этого. Много бедных одиноких созданий, умирающих с голода на улицах, они имеют более права на нашу симпатию, чем эта бесстыдная девушка, продающая себя в доме Божьем! Я подожду вас в карете, я не могу долго выносить этого зрелища. Салли слегка дотронулась до Амелиуса.

– Выведите меня отсюда, – прошептала она.

Он полагал, что ей дурно от духоты церкви.

– Лучше ли вам? – спросил он, когда они вышли на свежий воздух.

Она крепко держала его руку.

– Пойдемте дальше, – сказала она. – Эта леди идет за нами. Я не хочу, чтоб она видела меня опять. Я одно из тех созданий, о которых она говорила. Неужели на мне остается печать уличной жизни, после всего того, что вы сделали, чтоб стереть ее?

Бурное горе, звучавшее в ее словах, представляло новую сторону развития ее характера, совершенно еще неизвестную Амелиусу.

– Дитя мое, – увещевал он ее, вы очень меня огорчаете, говоря таким образом. Богу известно, что жизнь, которую вы вели до встречи со мною, вели вы не по своей вине, забудьте о ней.

Но душа Салли была полна острых, мучительных ощущений, поднятых в ней словами старой леди.

– Я видела, – воскликнула она горячо, – видела, что она смотрела на меня, говоря это!

– Ей просто было приятнее смотреть на вас, чем на невесту, что весьма естественно, – заметил Амелиус. – Полно, полно, Салли! Будьте сами собой, успокойтесь. Неужели вы хотите сделать меня несчастным, заставить мучиться из-за вас?

Он коснулся чувствительной струнки, она почувствовала раскаяние и просила у него прощения с прежней свойственной ей ласковостью во взоре и в голосе. В одну минуту она стала прежней Простушкой Салли. Они продолжали путь молча. Когда уже скрылась церковь из виду, Амелиус почувствовал, что рука ее стала сильно дрожать. Выражение нежности, смешанное с беспокойством, появилось в голубых глазах ее, когда она смотрела на него. «Я думаю о другом, – промолвила она, – думаю о вас. Могу я задать вам вопрос?»

Амелиус улыбнулся, но улыбка эта не отразилась на лице Салли, как бывало прежде.

– Тут нет ничего особенного, – поспешно объяснила она. – Это пришло мне в голову в церкви. Вы… – она остановилась в нерешимости и искала, в какой форме выразить свой вопрос. – Вы скоро женитесь, Амелиус?

Он уклонился от прямого ответа.

– Я не богат, Салли, как этот старый джентльмен, которого вы сейчас видели.

Она отвела от него свой взор и тихо вздохнула.

– Однако вы женитесь когда-нибудь, – продолжала она. – Хотите вы сделать для меня еще кое-что, когда я умру, Амелиус? Вы помните мой вопрос, когда мы с вами читали в газетах о новом изобретении – сжигании тел после смерти. Вы говорили, что это лучше, чем зарывать в землю, и что вы завещаете сжечь ваше тело, когда придет ваше время. Не согласитесь ли вы на мою просьбу и не измените ли свое намерение относительно себя, когда наступит мое время?

– Милая моя, какие вы странные говорите вещи! Если вы толкуете о том, что я когда-нибудь женюсь, то какое же отношение может это иметь к вашей смерти?

– Дело не в том, Амелиус. Но ведь я могу умереть. Велите зарыть меня в покойном, уединенном месте, далеко от Лондона, где мало могил. И когда вы сделаете свое завещание, не велите сжигать себя. Прожив долгую, долгую жизнь и вполне насладившись счастьем, которое вы заслуживаете, велите зарыть себя подле меня. Мне бы приятно было думать, что одни и те же деревья будут осенять нас и те же цветы покрывать наши могилы. Нет! Не говорите, что я говорю странные вещи, я не могу выносить этого. Я хочу, чтоб вы весело, с добротой отнеслись к этому. Вы хотите идти домой? Я чувствую усталость и сознаю, что плохая собеседница сегодня.

И за обедом разговор не клеился, несмотря на все старания Тофа.

Вечером добряк француз сделал попытку развеселить молодых людей, он пришел со своей скрипкой и заявил, что имеет просьбу.

– Я имею, сэр, некоторые сведения в приятном искусстве танцевать. Не могу ли я поучить мисс танцам? Видите ли, я позволяю себе это, потому что другие уроки – о, значительно полезнее и важнее – несколько серьезны. Нужно что-нибудь для отдыха и развлечения, сэр, вы простите мне это замечание. Я защищаю веселость, позвольте нам потанцевать.

Он сыграл прелюдию на скрипке, стал в позицию и любезно ожидал. Салли поблагодарила, его и извинилась, ссылаясь на усталость. Она пожелала Амелиусу покойной ночи, не дожидаясь, чтоб они остались одни, и ушла в первый раз, не поцеловав его.

Тоф после ее ухода приблизился к своему господину на цыпочках и с низким поклоном.

– Могу я взять на себя смелость – высказать свое мнение? Молодая девушка, отвергающая музыку и танцы, представляет явление крайне важное и серьезное. Не отчаивайтесь, сэр! Я радуюсь и горжусь тем, что никогда не теряюсь, когда дело касается вас. Здесь нужна женщина. Если вы доверяете моей жене, то я приглашу сюда госпожу Тоф.

Он скромно удалился, представляя своему господину свободно обдумать его слова.

Время шло, а Амелиус все думал и не пришел еще ни к какому решению, как услышал, что позади его отворилась дверь. Салли очутилась подле него прежде, чем он успел встать со стула. Ее щеки пылали, глаза горели, волосы были распущены по плечам, она упала к его ногам и прижалась лицом к его коленям.

– Я неблагодарная тварь! – воскликнула она. – Я не поцеловала вас, пожелав вам доброй ночи.

С самыми лучшими намерениями Амелиус сделал худшее, пытаясь успокоить ее: он легкомысленно отнесся к ее волнению.

– Вы, может быть, забыли, – сказал он.

Она подняла голову и посмотрела на него со слезами на глазах.

– Я дурная девушка, – сказала она, – но не настолько же дурна. О, не смейтесь, прошу вас. В этом нет ничего смешного. Вы меня разлюбили? Вы сердитесь на меня за то, что я так нехорошо вела себя сегодня и пожелала вам спокойной ночи, как если б вы были Тоф? Не сердитесь на меня! – Она вскочила, села к нему на колени и обвила шею его руками. – Я не ложилась еще в постель, – прошептала она, – я была слишком несчастна, чтоб спать. Я не знаю, что со мной делалось сегодня. Я, кажется, потеряла и тот небольшой рассудок, который имела прежде. Неужели вы не знаете, что я рада бы умереть за вас, так я люблю вас. А меня одолевают такие горькие мысли, что я вам в тягость, что я не должна была приходить сюда, и вы сами то же сказали бы мне, если б не жалость к несчастной, которой некуда приклонить голову. – Она крепче обвила его рукой и прижалась пылавшей щекой к его лицу. – О, Амелиус, у меня болит душа. Поцелуйте меня и скажите: доброй ночи, Салли.