Гиппопотам - Стивен Фрай

Майкл встал.

– Проклятье, – сказал он. – Простите. Если звонят в кабинет, значит, скорее всего, из Америки и по срочному делу. Постараюсь управиться побыстрее. Пожалуйста, дождись меня, Тед. Я хочу услышать все, что ты имеешь сказать.

Мы провели в молчании три удрученные минуты. Я проглотил еще бокал вина – под всеобщими неодобрительными взглядами.

Майкл вернулся, закрыл за собой дверь.

– Прошу меня простить, – произнес он, усаживаясь. – Пожалуйста, Тед, продолжай.

– О чем я говорил?

– Господи помилуй, уже надрался, – сказал Оливер. – Ты собирался, Тедди, облагодетельствовать нас твоим экспертным заключением касательно Дэви.

– Да, правильно. Ну-с, я думаю, главная суть дела такова: Дэвид – мальчик ранимый и гордый.

Макс расхохотался, прочие тоже. Оливер презрительно фыркнул:

– И все, что ли? «Дэвид – мальчик ранимый и гордый». Конец анализа. По-моему, ты сказал достаточно, дорогой. Если и есть тут кто-нибудь ранимый и гордый, так это Тед Уоллис. Слишком ранимый и гордый, чтобы поверить во что-либо, противоречащее его дурацкой теории, или признать свою неправоту, даже когда он сам ее видит.

– Довольно, Оливер! – с такой яростью, что все подскочили на стульях, произнес Майкл. – Я хочу услышать, что скажет Тед. Теперь хочу сильнее, чем когда-либо. Почему – ты скоро узнаешь. А пока сиди тихо.

Я озадаченно взглянул на него. Он ответил мне взглядом, полным огромной силы и – по-моему, я уже тогда это сообразил – страха. Теперь-то, задним числом, я понимаю, что это определенно был страх. В то время я его взгляда не понял.

– Ну хорошо, – медленно начал я, – как я уже сказал, Дэвид горд и раним. Он любит поэзию, любит то, что считает Природой – с прописной «П». Он не настолько умен, как ему хотелось бы, но, с другой стороны, кто же из нас не таков? Не глуп, понимаете, достаточно умен, чтобы различать ценные и серьезные идеи и сходить с ума от того, что они ему не по зубам. Поскольку столь многое из ценимого им ему объять умом не удается, он воображает, будто способен ухватывать суть вещей посредством интуиции или с помощью некоего фундаментального посредника, чего-то вроде природного духа. Он не может поверить, что Бог, наделив его чувствительностью, позволяющей откликаться на идеи и красоту, не даровал при этом ни умственной оснастки, ни артистического таланта, которые позволяют вести в этой сфере деятельную жизнь. Думаю, все мы знакомы с пятнадцатилетними мальчиками. Было бы странно и даже страшно, если бы Дэвид оказался таким умным и не по летам зрелым, каким ему хочется быть. Ум развивается, как и любая другая часть души или тела. Дэви, однако ж, отличается от большинства детей чрезмерной ранимостью. Некоторые ранимые дети страдают в молчании. Но Дэви еще и чрезмерно горд. И то, что он не способен удовлетворить собственным требованиям, ему ненавистно. Он не может это снести. Что и довело его до прискорбной и опасной истерии. Кое-кто из ранимых и гордых детей, попав в подобное положение, выдумывает себе родителей-миллионеров. Однако отец Дэви и так уже миллионер, стало быть, для него это не выход. Другие тешатся фантазиями о том, что они на самом деле подкидыши, или пришельцы, или специальные агенты, или обладают способностью летать, или становиться невидимыми, или просто какими-то сверхъестественными способностями. Последнее Дэвид и выбрал. Сверхъестественные способности. Как правило, это не страшно, поскольку при нормальных обстоятельствах все, кто окружает такого ребенка, начинают его поддразнивать или прямо объясняют ему, что он заблуждается. Вы же все подыгрываете ему, что и нелепо, и безответственно, и, по-моему, крайне опасно. Истерия Дэви разрасталась и разрасталась, в результате охватив весь дом.

Я вдосталь отхлебнул из бокала с кларетом.

Первым молчание нарушил, разумеется, Оливер. Он смотрел на меня неверящим взглядом.

– Как ты можешь сидеть здесь и говорить такое? Мы же все знаем, что мы видели.

– Нет, не знаете, – сказал я. – Вы и отдаленнейшего представления не имеете о том, что видели. Уж поверьте мне. Никакими необычайными способностями Дэвид не обладает. И никакого чуда в том, что он сделал или может сделать, нет. Он очень, очень, очень заурядный ребенок с далеко не заурядными, как я уже сказал, гордостью и ранимостью…

За дверью послышался какой-то шум, и все мы опять настороженно умолкли. Дверь не шевельнулась.

– Войдите! – крикнул Майкл.

Никакого ответа. Сердито прищелкнув языком, Майкл подошел к двери и распахнул ее. Коридор был пуст. Майкл глянул направо-налево.

– Ох, милый, – сказала Энн, – ты думаешь, это Подмор подслушивал?

– Скорее всего, просто ветер, – ответил Майкл, закрыв дверь и вернувшись к столу. – Опять гроза приближается.

И верно, за окнами и в дымоходах уже начал завывать ветер.

– Продолжай, Тед, – взбешенно рыкнул Оливер. – По-моему, ты объяснял нам, какие мы все безответственные и нелепые и какой очень, очень, очень заурядный ребенок Дэви.

– Очень заурядный ребенок, относиться к которому следует с великой добротой и пониманием, потому что иначе его ожидает истерический хаос.

– Но ты же сам себе противоречишь, – вступил Макс. – Ты только что признал, что способности, которыми обладал отец Майкла, могли передаться по наследству, а теперь говоришь, что никаких таких способностей и не существует.

– Ничего подобного я не говорил.

– Он пьян, – сказала Ребекка. – Если кто и нуждается в доброте и понимании, так это ты, Тед.

– Я от своей доли не отказываюсь, это верно, – ответил я.

– Все мы умеем изображать, сидя в гостиной, психологов, ведь так, Тед? – продолжала Ребекка. – Мы бы могли, например, попробовать разобраться в душе стареющего поэта.

– Вот именно, – подхватил Оливер, – человека, уверенного, что духовность находится в его и только в его компетенции. Человека, который думает, будто об искусстве и бесконечности имеют представление одни только брюзги с волосатыми задницами, хлещущие крепкие напитки и разбирающиеся в Эзре Паунде. Человека, столько корячившегося над своими стихами, что даже разработал теорию, которая отрицает саму возможность вдохновения в других. «Если мне пришлось барахтаться в грязи, потея и тужась, значит, должны и все прочие». Ведь такова твоя великая «философия», верно? А при виде невинного ребенка, несущего людям благодать, как свободный божественный дар, тебя просто удушье начинает давить, так?

– Ты можешь считать меня лишенным какой бы то ни было благодати, – сказал я, – но ты должен…

– Благодати, дорогуша? Да почему мы вообще должны вспоминать о ней, когда глядим на тебя? Собственное твое вдохновение иссякло многие годы назад, с тех пор ты просто живешь за его счет. И поскольку ты сам – старый уродливый мошенник, все, в чем присутствует хоть какая-то красота и подлинность, непременно должно осмеиваться и отвергаться. Благодать? Боже милостивый, нет.