Несущие кони - Юкио Мисима

Хэйхатиро Оосио собственной жизнью воплотил идею единства знания и действия Ван Янмина: «Знание есть действие, но не наоборот», однако Исао больше этих философских теорий интересовало, как Оосио понимал жизнь и смерть.

Доктор Иноуэ писал: «Концепция жизни и смерти у Тюсая лежала в русле буддийского учения о нирване».

«Великой пустотой» Тюсай называл не пассивное состояние, исключавшее работу души, а то, что очищенное от сознания личной выгоды испускало свет интуитивного знания. Тюсай объяснял, что когда мы, достигнув состояния «великой пустоты», уйдем в великую пустоту вечности, мы попадем туда, где нет ни жизни, ни смерти.

Еще Иноуэ часто цитировал сочинение самого Оосио: «Бывает так, что, когда душа уже ушла в „великую пустоту”, телесная смерть не разрушает человека. А потому не стоит бояться смерти тела, нужно бояться смерти души. Если знать, что душа бессмертна, то нам в этом мире бояться нечего. Правда придает решимости. Эта решимость непоколебима. Ее следует назвать знанием судьбы».

В этих цитатах одно положение буквально пронзило сердце Исао: «Не стоит бояться смерти тела, нужно бояться смерти души». Он прочитал слова, которые словно ударили по нему, сегодняшнему, железным молотом.

Двадцатого мая было вынесено постановление предварительного следствия, которое гласило: «Настоящее дело подлежит судебному разбирательству в Токийском суде». Надежды Хонды на прекращение дела на уровне предварительного следствия не оправдались.

Первое заседание суда должно было состояться в конце июня. За несколько дней до суда пришла передача от Макико — свиданий по-прежнему не разрешали. Исао бесконечно тронул находившийся в передаче цветок с праздника лилий в Наре.

Проделавшая долгое путешествие, прошедшая через руки тюремщиков лилия печально поникла. Но по свежести и очарованию ее невозможно было даже сравнить с той, какую он собирался спрятать на груди в день их выступления. Присланный цветок будто хранил следы утренней росы, что лежит на пространстве перед алтарем.

Макико, чтобы послать цветок Исао, наверное, пришлось специально ехать в Нару. А потом отбирать из нескольких привезенных с собой лилий самую белую, самую стройную.

Подумать только, в прошлом году в это же время Исао был свободен и полон сил, смывал горячий пот победы в турнире кэндо под струями водопада на Храмовой горе, с чистым сердцем ревностно предавался служению — собирал в огромном количестве лилии для подношения богам и тащил по дороге повозку с цветами в Нару, так что от усилий промокла повязка на лбу.

Деревня Сакураи лежала в лучах летнего солнца, и свежая зелень гор была под стать его молодости.

Лилия была символом этих воспоминаний и вскоре стала символом решимости. Его пыл, клятвы, тревоги, мечты, ожидание смерти, стремление к славе — везде в центре была лилия. Она венчала высившуюся прямую колонну его огромных, мрачных замыслов и, скрывая гвозди креплений, ярко сверкала там, в темной вышине.

Всматриваясь в лилию у себя в руке, он повернул в ладони стебель. Поникший цветок повернулся, сильно наклонился — ладонь царапнул засыхающий стебель, просыпалось немного ярко-желтой пыльцы. Солнце, светившее в тюремное окно, стало жарче. Исао почувствовал, это воскресли лилии его прошлого праздника.

Когда ему вручили постановление предварительного следствия, Исао устыдился своих давних подозрений, обнаружив среди имен идущих с ним по одному делу обвиняемых имя Савы. Устыдился того неприятного чувства, которое он не мог сдержать всякий раз, когда в памяти всплывало лицо Савы или даже его имя. Может быть, ему просто был нужен кто-то на роль предателя? Пусть не Сава, а кто-то, в ком воплотились бы мучившие его подозрения. Может, без этого он не мог сохранить себя?

Однако самое страшное началось потом. Теперь он боялся перенести подозрения на других. Вместе арестовали десятерых — Миябару, Кимуру, Идзуцу, Миякэ, Такасэ, Иноуэ, Сагару, Сэрикаву, Хасэгаву. Естественно, что в списке обвиняемых по общему делу не было имен Сзрикавы и Сагары, которые подпадали под закон о малолетних правонарушителях, поскольку им не было восемнадцати. У Исао перед глазами стояли вечно следовавший за ним тенью маленький, в очках, тщедушный Сагара и похожий на подростка Сэрикава, сын синтоистского священника из Тохоку, который когда-то со слезами настаивал у храма: «Я не могу уйти». Эти двое никак не могли обмануть его. А может быть, кто-то со стороны?… Об этом Исао было еще страшнее думать. Ему казалось, что за этим скрывается нечто, чего не следует искать, нечто ужасное: может получиться так, что, раздвигая высокую траву, вдруг наткнешься на побелевшие кости.

Конечно, те, кто вышел из их союза, знали о дне акции — 3-м декабря. Но последний из тех, кто их покинул, знал лишь о том, что было за три недели до дня намеченного выступления. Ведь после этого могло случиться все что угодно — день выступления мог быть отложен, перенесен на более ранний срок, они вообще могли отказаться от акции. Даже если кто-то из отступников и продал информацию полиции, непонятно, почему те ждали с арестом до последнего дня. Ведь способы, которыми собирались действовать заговорщики, были просты, поэтому акцию могли осуществить и раньше намеченного.

«Не думать, не думать», — лихорадочно билось в мозгу. Но, как комар, которого манит свет смертельной для него лампы, сам того не желая, смотрит в ее сторону, так и Исао возвращался в душе к тем злополучным домыслам, которые он больше всего хотел отринуть.

В день суда 25 июня было ясно и очень жарко.

Конвойная машина проехала мимо сияющего под солнцем рва у императорского дворца и въехала в задние ворота красного кирпичного здания Верховного суда. Здесь на первом этаже располагался Токийский суд. Исао вошел в зал, одетый в переданные ему в тюрьму куртку из ткани в мелкую крапинку и штаны хакама. В глаза ударил блеск кафедры янтарного цвета. Когда у входа с Исао снимали наручники, конвоир из сочувствия развернул его так, чтобы в поле зрения попали места для публики. Там были отец с матерью, которых он не видел полгода. Мать, встретившись с сыном взглядом, прижала к губам носовой платок. Видно, пыталась сдержать рыдания. Макико не было.

Обвиняемые сидели в ряд, спиной к публике. Возможность оказаться рядом с товарищами придавала мужества. Рядом с Исао посадили Идзуцу. Им не удалось ни обменяться словом, ни даже посмотреть друг на друга, тело Идзуцу дрожало мелкой дрожью. Но дрожал Идзуцу не от испуга — Исао чувствовал, как ему от разгоряченного, мокрого тела друга волной передается волнение, вызванное долгожданной встречей.

Перед глазами находилось место для обвиняемого. Рядом с ним сияла кафедра из красного дерева, она вытянулась зеркалом полированной текстуры. Кафедра была украшена резьбой, в центре помоста, в глубине находилась внушительного вида дверь из того же красного дерева, увенчанная подобием крыши. На трех стульях, украшенных поверху резьбой с цветами, сидели в центре — председатель суда, слева и справа — его помощники. На правом конце ожидал секретарь суда, на левом — прокурор. Черные судейские мантии от плеч до груди ярко горели пурпурным узором из виньеток, пурпурная полоса была и на надменных черных судейских шапках. С первого взгляда можно было ощутить всю необычность этого места.