Жажда боли - Эндрю Миллер

— Вам не «кажется», ваше преподобие. Я ведь никогда не притворялся. Все было именно так, как я рассказывал. Никогда в жизни ни одной секунды не испытывал я физического страдания… до Петербурга. Мне становится трудно поверить в это самому. Достаточно будет сказать, что теперь я наверстываю то, чего не испытывал ранее.

— Стало быть, его больше нет?

— Кого, сударь?

— Прежнего Джеймса Дайера.

— Совсем нет.

— И вам не жаль его исчезновения?

— Иногда я думаю о той неколебимой уверенности в себе, которой я обладал благодаря своей невосприимчивости к боли. А нынче я стал почти трусом. Меня все время гложет отвратительный страх того или иного сорта. И ежели раньше я был как никто другой свободен от сомнений и колебаний, то теперь я терзаем ими постоянно. Ха! Я с полчаса думаю, какой утром надеть кафтан, а, как вам известно, у меня их всего лишь два.

— Ну, это пройдет. Это просто следствие вашего… плохого самочувствия.

— Не знаю. Я весь переродился, обрел иное «я», коему слабость свойственна в той же мере, в какой была свойственна сила прошлому моему естеству.

— А не свойственна ли этому новому «я» также и некая мягкость и нежность?

— Весьма возможно. Я еще плохо понимаю, кто я есть и что мне от себя ожидать. Конечно, дни, проведенные со скальпелем в руке, канули безвозвратно. Может, я заработаю шиллинг-другой своими картинами?

— Леди Хэллам помнит вас по вашему пребыванию в Бате. Она говорит, вы имели замечательную репутацию.

— У меня было их несколько, и очень мило со стороны леди Хэллам помнить обо мне, хотя, боже правый, как бы я хотел, чтобы мое прошлое «я» было забыто, словно горстка праха.

— Мы не станем преследовать вас воспоминаниями о прошлой жизни, доктор. В конце концов, человек имеет право меняться. Многие оказываются зажатыми в своей старой шкуре, которую лучше было бы сбросить.

— Как это делают гадюки? Надеюсь, сударь, вы не сбросите свою старую шкуру.

— У меня не хватило бы мужества, хотя, по-вашему, это слабость.

— Но мне не пришлось выбирать.

Пастор чувствует, что их беседа в лесу обрела особую сердечность, и, ободренный этим обстоятельством, говорит:

— В России, в покоях на Миллионной, я был свидетелем чего-то такого, что…

Подняв вдруг руку, Джеймс подается вперед и всматривается в темноту, словно в летней ночи он увидел нечто огромное и неуловимое, нечто, подающее какой-то знак, который ему тотчас же надобно разобрать. Пастор, посмотрев в ту же сторону, видит лишь семейство зайцев с серебрящейся в лунном свете шерсткой, которые резвятся в траве шагах в десяти от них. Глядя Джеймсу в лицо, он спрашивает:

— Что такое, сударь?

Джеймс принимает прежнюю позу, медленно качает головой и, втянув носом воздух, берет кувшин.

— Призраки. Всего лишь призраки. Так вы говорили?..

— Пустое, сударь. Совсем пустое.

— Миссис Коул, — утирая рот, обращается к экономке преподобный Лестрейд, — вы умеете не только замечательно смеяться над моими рассказами, но еще и готовить самых сочных голубей на свете. Право, не знаю, что бы мы без вас делали. Доктор Дайер, вы, без сомнения, поддержите меня?

Джеймс поднимает бокал:

— Миссис Коул — самая лучшая стряпуха в Девоне. Истинный художник!

— Верно вы говорите: художник! — наполняет бокал пастор. — Вы, доктор, нашли подходящее слово. Табита, милочка, передай-ка креветок. Благодарствую. А теперь скажи мне, этот твой сержант собирается посетить нас до отплытия к своим Америкам?

— Дай бедняжке спокойно пообедать, Джулиус, — говорит Дидо.

— Разве она не может спокойно обедать и разговаривать? Я просто задал вопрос. Меня интересует судьба этого парня. Он хороший ботаник. Вы хоть знали об этом? О розах ему известно абсолютно все.

— Ты заставляешь ее краснеть, Джулиус. Перестань.

Со склоненного лица Табиты скатывается слеза и падает в масляную подливку на тарелке. Вынув из рукава платок, миссис Коул сует его к носу девушки. Табита сморкается. Дидо сердито смотрит на брата, который, виновато пожимая плечами, потягивает вино. Джеймс же подмигивает Сэму, сидящему напротив. Сегодня у Сэма день рождения. В его честь все домашние — за исключением Джорджа Пейса, который в такой компании чувствовал бы себя неловко, — обедают вместе. На дворе май. Накрапывает легкий дождичек. Рядом с Сэмом сидит Мэри.

— Мисс Лестрейд сказала мне, ваше преподобие, что вы собираетесь в Бат, — говорит Джеймс.

— Быть может, и поедем. Астик с дочерью хотят ехать. И моя сестрица любит этот город.

— Я так хочу снова в театр, — говорит Дидо. — Сейчас там дают «Венецианского купца» с господами Барреттом и Детом. Не желаете ли присоединиться к нам, доктор?

— Театр не интересует доктора, — вмешивается пастор.

— Когда-то я бывал в театре на Орчард-стрит, — вспоминает Джеймс.

— И что вы смотрели? — спрашивает Дидо.

— Боюсь, я не запомнил, — улыбается в ответ Джеймс.

— Мне каждую зиму снится, — говорит Дидо, — что я еду в Бат. День всегда солнечный, все нарядно одеты, а я собираюсь на бал. — Дидо, раскрасневшись, смеется. — А сам город вам интересен, доктор Дайер?

Джеймс разглядывает голубиные кости у себя на тарелке.

— Мне он представляется несколько…

Пастор хлопает в ладоши:

— А вот и кексы! Надеюсь, у тебя хватит места для кексов, Сэм.

Табита и миссис Коул ставят на стол кексы и сбитые сливки с вином. Вокруг распространяется теплый запах миндаля и корицы. Разрезав кексы на части, миссис Коул кладет Мэри большой кусок кекса с тмином.

— Я знаю, она этот любит, — говорит стряпуха. — Ей нравится послаще.

Мэри ест кекс, отламывая пальцами кусочки и скатывая крошки в шарики. Глядя на нее, Джеймс улыбается, и она быстро поднимает на него глаза.

Оправившись от слез, Табита сообщает:

— Сегодня в Кау будет представление.

— Какое? — спрашивает пастор.

— Из Эксетера негр приехал, — отвечает миссис Коул.

— Он бороться будет, — подхватывает Сэм, — телегу с лошадью поднимать и еще по два человека в каждой руке.

— Там и жена его тоже будет, — добавляет Табита, — маленькая такая, ну прямо Дюймовочка.

— А что, жена тоже борется? — осведомляется пастор.

— Табита может пойти на представление вместе с Сэмом, — говорит Дидо. — Так будет прилично, не правда ли, миссис Коул?