Вечный сдвиг - Елена Макарова

Кладбище на улице Ошибок сродни нотариальной конторе, где господин Гольц теряет по сорок часов в неделю. Выгородки как каменные плиты, никто ни с кем не разговаривает, и звуки те же, только тут шуршат листья, а там – пакеты с сэндвичами. Могилу матери облепили желтые листья. Приплюсовать уборку на кладбище – как минимум два часа в месяц. А дома? Тоже не учел. Так и все шестнадцать накапает.

Да, даже армия ангелов-хранителей бессильна удержать человека на этом свете, если истекло его время, – думал господин Гольц у могилы матери. Отец его, с длиннющим, как поезд, именем Фридрих-Мария-Карл-Иоханн, пал в польской деревушке. Война – поле казусов, где там подкупишь время! К тому же надо знать польский, знать, каков рейтинг злотых, сколько стоит секунда… Отец пал, мать потеряла дар речи и превратилась в пузатую трехлитровую бутыль с узким горлом. Бутыль со слезами. От одного ее вида леденело сердце. Да будь время даровым, не стал бы он тратиться на разговоры с закупоренной бутылью. Есть занятия поинтересней. Например, заказывать сны. Из обширного меню сновидений на первое выбрать страшный сон, на второе приятный, на десерт, разумеется, сладчайший. Сны в отличие от бодрствования потребляют значительно меньше времени и энергии. Если не просыпаться, можно остаться ребенком. Но, увы, естество наше предназначено к бодрствованию.

Мысль про естество, предназначенное к бодрствованию, настигла его на месте скорби. Даже как-то неловко. Сновиденческие сношения имеют длительный эффект – в штанах все еще тесно. Но несколько привычных движений – и наступает освобождение, полное блаженство… Нужна ли для таких дел фройлен Гутентаг – спросил он плиту в желтых листьях. Ответа не последовало.

Бистро, где он обедал по выходным, находилось на той же улице Ошибок, две минуты ходу от ворот кладбища.

В предбаннике с фотографиями собачек господин Гольц разоблачился, повесил плащ на плечики, поставил зонт в корзину. Судя по одежде и зонтам, народу было немало. Узнает ли он ее? В заведении с горшком и писающим мальчиком он причесался перед зеркалом. В обеденной зале стоял полумрак, столики освещали маленькие свечки, в таких потемках жабу от принцессы не отличишь.

Приглядевшись, он увидел за столиком одинокую фигуру.

Фройлен Гутентаг!

– Так точно, – протянула она ему руку, то ли для рукопожатия, то ли для поцелуя. Ладонь с растопыренными пальцами висела в воздухе, лак на ногтях вызвал в памяти утреннюю каплю крови. Господин Гольц смешался, фройлен Гутентаг опустила руку, и они сели друг против друга.

– Значится, жениться вздумали? – От резкого движения головы белокурый локон на лбу фройлен Гутентаг переместился и заслонил от господина Гольца ее левый глаз. – Чего пялитесь? Завивалась для вас и щипцы перекалила. А так ношу прямые, байкал-амурише магистраль, – провела она ребром ладони от левого уха к правому виску.

Пока господин Гольц мысленно сверял фотографию с оригиналом, фройлен Гутентаг заказала пиво и чипсы с кетчупом. Но он пригласил ее на полноценный обед – суп со шпинатом, свиная отбивная с картофелем, взбитые сливки с клубникой.

– Вот пиво – это с удовольствием! Прозит! – ударила она кружкой об его кружку. Вышло звонко. – Кушай и ни в чем себе не отказывай, – рассмеялась она. Зубы у нее были гармошкой, на фотографии она улыбалась с закрытым ртом. Но ведь он и не выбирал красавицу. – Ты чего такой мрачный, кладбищем за три версты несет!

Это было неприятно. Но все же господин Гольц решил не менять своих намерений и произнести речь, заготовленную для безмолвной фотографии, явно не для этой Гутентаг.

– Живя с самим собой и для себя, человек воленс-ноленс становится объектом самонаблюдения. Я не жалею на себя времени, я кредитоспособен. На ласках и соитиях не экономлю. В среднем мы спим треть отпущенного нам времени. Сны я оплачиваю наличными, все остальное – кредитной карточкой.

– Если у человека вагон свободного времени, то он, по-вашему, миллионер? – спросила она с явной насмешкой.

– А у кого это вагон свободного времени?

– У меня. Вагон и маленькая тележка!

От волнения господин Гольц проглотил неразжеванный кусок свинины. Дыхание сперло. Он заел его коркой, запил пивом. Еще хуже. Задыхаясь, он бросился в туалет. Вот тебе шпинат и отбивная! После рвоты он еле стоял на ногах. И при этом продолжал думать. Вагон времени – это, пожалуй, слишком. Его надо разгрузить, рассовать по разным банкам, чтобы не вызвать подозрение. А вот на тележку он бы с радостью согласился.

Усевшись теперь рядом, а не напротив фройлен Гутентаг, он продолжил речь, прерванную казусом со свининой. Уж лучше сразу, в один присест, чтобы потом не тратить годы впустую.

– Общение – это роскошь, позволить ее себе могут лишь люди состоятельные. Я человек умеренного достатка. На себя не жалею. Во снах разговорчив, порой фриволен. Потребляю натуральные продукты, душусь дорогими одеколонами, шью одежду на заказ из-за нестандартных габаритов. Во снах я распоясываюсь, а бодрствуя, подтягиваю ремешок. Я человек устойчивых привычек. Одни меня за это уважают, другие – боятся, те и другие – сторонятся. Раз в месяц посещаю симфонические концерты по абонементу. По воскресеньям обедаю в этом бистро, поскольку оно расположено возле кладбища.

– За вас никто не пойдет, – вставила она, но господин Гольц оставил эту реплику без внимания.

– И последнее, не менее важное и пикантное. На ночь я рассматриваю альбомы по искусству. Это занятие навевает прекрасные сны, картины, припечатанные к дорогой бумаге, оживают, я с ними шалю. То хлопну по заду рафаэлевского ангела, то стащу с облака рубенсовскую толстушку, и пока она визжит у меня в руках, я пожираю глазами фрукты с роскошных фламандских натюрмортов.

– С вами с ума спятишь, – фройлен Гутентаг впилась руками в бутылку с кетчупом. Господин Гольц отодвинулся от нее вместе со стулом. – С вами час за год пойдет.

– Стало быть, двадцать четыре взять тридцать и умножить на 365! Не вагон, но целая тележка! Подарите!

Фрейлен Гутентаг встала и погладила его, сидящего за столом и счастливого, по голове. Это было так приятно! После ее ухода он еще долго сидел, повторяя про себя ее имя.

Из бистро он вышел затемно. Дождя не было, и он шел к метро, весело размахивая зонтом. Час впустую – год в кармане. Какой навар! Он добавит ко снам разгульное время и тем сократит период бодрствования. Жизнь тесна, как костюм, пусть и пригнанный по фигуре умелым мастером. Во сне можно разоблачиться. Там ему никто не нужен. Никакая Гутентаг.

Я – совершенен! Я – субъектно-объектен! Я – чистое искусство! – услышал Эрнест летним утром, и внутри него разлилась такая сладость, как если бы, пока он спал, сотни трудолюбивых пчел возводили в его чреве дворец из золотистых медовых сот. Ах, какой же я! – воскликнул Эрнест и бросился ухаживать за своим телом, как пылкий юноша за барышней, в коей нет и не может быть недостатка. Что до избытка – то и избыток, будучи неотъемлемой частью Эрнеста, прекрасен. Плотненькое брюшко, к примеру. Или же Норин базедовый глаз, обведенный зеленкой, выпуклый сверх всяких норм. А разве не хороша собой лягушка? С ее увесистым карманом-подбородком, набитым зеленым клокотаньем – ква-ква-ква – вылитая Нора! Нора – это уж точно самостоятельная часть мироздания, она не прилагается к нему в качестве довеска, она – совершенство в своем роде, себя таковым не осознающее! Вот кто такая Нора. В этом ее слабость, но и сила над мужчиной. Почему незатейливая эта мысль о красоте и осмысленности сущего посетила его именно сегодня? Поди знай! Приди она ему вчера, в момент отвратительной (нет, прекрасной!) сцены, – заключил ли бы он ее в свои объятья, прижал бы к своей седой волосатой груди? Эрнест просунул руку под рубашку, сердце билось равномерно, и все, к чему прикасалась рука, принадлежало ему. Это все он! Ноготь, и тот подстричь жаль – от него убудет!