Калинова яма - Александр Сергеевич Пелевин

После этого целую неделю не было допросов.

В начале сентября его снова вызвали к Орловскому. На столе стоял радиопередатчик — тот самый, изъятый в гостинице. Так началась радиоигра, которую советские контрразведчики называли кодовым словом «Яма».

Гельмут писал в Центр, что ему не удалось покинуть Брянск из-за военного положения. Давал координаты сосредоточения войск, которые должны были повести немецкую армию по ложному следу. Описал брешь в укрепрайоне, которой на самом деле не было. Передавал ложные планы командования относительно перегруппировки войск.

Он не знал, заподозрили ли что-нибудь в Центре, но это было ему не важно.

На связь выходил два раза в неделю. Подписывался тем же псевдонимом — Белинский.

Кормить стали лучше, по утрам даже давали суррогатный кофе.

Иногда выводили на короткую получасовую прогулку во внутренний двор.

Гельмут продолжал работать. Больше всего он боялся, что Орловский не выполнит обещание.

Но слово сдержали. В начале октября радиопередатчик исчез из кабинета. На следующий день его повели на суд.

Шестого октября 1941 года Олег Рудольфович Лаубе (так он теперь фигурировал в документах) был приговорен к десяти годам лишения свободы по статье 136 УК СССР.

* * *

НКО — СССР

ВОЕННЫЙ КОМИССАРИАТ

Орловской обл.

10 сентября 1941 г.

№ 3/787

г. БРЯНСК РСФСР

ИЗВЕЩЕНИЕ

Ваш сын, красноармеец ХОЛОДОВ ЮРИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ, уроженец гор. Брянска, в бою за социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был убит 1 сентября 1941 года.

Настоящее извещение является документом для возбуждения ходатайства о пенсии (приказ НКО СССР).

Зам. военного комиссара СЕМЕНОВ Э. А.

* * *

Министерство государственной безопасности СССР

10 августа 1949 г.

Сов. секретно

экз. № 1

товарищу АБАКУМОВУ В. С.

РАПОРТ

По донесениям сотрудников охраны, наблюдающих за заключенным ЛАУБЕ О. Р., в прошедший месяц за ним не замечено ничего экстраординарного. Поведение примерное, вверенную ему работу выполняет удовлетворительно. В конфликт ни с кем не вступал.

По сообщению заключенного ПИСАРЕНКО Т. С., в разговорах по‐прежнему сдержан. Вечером 1 августа рассказывал в бараке о том, как пережил в детстве Октябрьскую революцию в Петрограде. Антисоветских настроений при этом не проявлял.

Также известно, что в конце июля на имя ЛАУБЕ было отправлено письмо от БЕРГНЕРА К. И., работавшего тюремным врачом в Среднебельском исправительно‐трудовом лагере и вышедшего на свободу в апреле этого года. Письмо пытались передать через корреспонденцию для лагерной больницы. Письмо сохранено и приложено к делу, копия снята. Считаю необходимым провести беседу с БЕРГНЕРОМ К. И.

ОРЛОВСКИЙ

* * *

Из воспоминаний Гельмута Лаубе

Запись от 5 октября 1969 года, Восточный Берлин

Рано утром 25 октября 1951 года я проснулся в бараке от толчка в спину. Разлепил глаза, поднял голову и увидел над собой человека в шинели и синей фуражке. Лицо его я разглядел не сразу — было слишком темно.

— На выход, — сказал человек.

Мне ужасно хотелось спать. Я не понимал, чего от меня хотят.

— Давай, давай, — торопил человек.

Я поднялся, стал одеваться — торопливо натянул поверх белья штаны, рваный свитер и ватник, надвинул на лоб ушанку. У выхода из барака меня ждали еще трое в синих фуражках и с винтовками.

— Идем, — скомандовали мне.

На Колыме уже несколько дней стояла ясная погода, и на горизонте уже появлялись первые красные полосы приближающегося рассвета. В холодном и темно-синем небе тускнели звезды.

Меня вели через весь лагерь, по той дороге, откуда обычно приходят грузовики с лесоматериалом. Когда мы миновали последний барак, в окнах которого уже загорелся грязно-оранжевый свет, мне вдруг стало не по себе.

Обычно по этой дороге уводили туда, откуда не возвращаются.

Я обернулся на своих конвоиров — их лица не выражали ничего. Они скучали, им было холодно. За всю дорогу они не произнесли ни слова.

Меня вывели за ворота с колючей проволокой. Там нас ждала полуторка с включенными фарами. У открытой кабины стоял человек в шинели с погонами полковника. Подойдя ближе, я узнал его.

— Доброе утро, — сказал Орловский, поежившись. — Ну и холода у вас тут, однако ж.

Я непонимающе посмотрел сначала на Орловского, потом на конвоиров, потом снова на Орловского.

— Курить хотите? — спросил он, протягивая помятую пачку. — Знаю, хотите. Десять лет нормального табака не курили. Берите, берите, пока я добрый.

Я жадно выхватил из пачки сигарету — не папиросу, а сигарету. Я не курил настоящих сигарет с отъезда из Неаполя. Орловский чиркнул зажигалкой, я судорожно затянулся дымом, и у меня чуть не подкосились ноги.

— Это запах свободы, гражданин Лаубе, — сказал Орловский. — Курите, и поедем уже к пароходу. Мне поручено сопроводить вас в Москву. Оттуда отправитесь поездом в Берлин.

Я закашлялся.

— В Берлин?

— В Советском Союзе таким, как вы, делать нечего. Вас решено выдворить. Будете жить в Берлине на военную пенсию. Под тщательным присмотром, разумеется. И, разумеется, на нашей половине.

Я тогда еще ничего толком не знал о послевоенном Берлине — знал только, что его разделили на две части. Мысль о возвращении одновременно грела и пугала меня.

— Я хочу спросить, — сказал я, делая последнюю затяжку. — Вы вообще зачем оставили меня в живых?

Орловского этот вопрос, кажется, смутил, и ответил он не сразу.

— Я же обещал, что у вас будет шанс выжить, — наконец сказал он. — И вы помогли нам. А зачем бессмысленные жертвы? Вы же теперь не более опасны, чем городской дурачок, извините уж за сравнение.

Я не обиделся.

Через две недели я был в Москве. Мне вернули вещи и одежду, позволили впервые за все это время по-человечески поесть, помыться и побриться. К цивилизованному виду было непросто вернуться. Привычку сидеть на корточках я сохранил до сих пор.

Первый мой обед в качестве свободного гражданина прошел в какой-то темной столовой, куда меня привезли сразу же после поезда. Я никогда не забуду вкус настоящего борща из настоящего мяса, со сметаной и хлебом, и голубцов с фаршем и рисом, и, черт его возьми, там был настоящий чай, не отдававший опилками.

Орловский сидел напротив и смотрел, как я ем, с нескрываемым удовольствием. В этом было что-то садистское.

— Ешьте, ешьте, — говорил он. — Доешьте, а потом сможете принять нормальную ванну и поспать. Привыкайте к человеческому образу жизни.

Я не отвечал. Я жадно ел.

— Вы не думайте, что теперь сразу на все четыре стороны, — продолжал Орловский. — Вам сейчас в Восточный Берлин, а оттуда — ни шагу. За вами будут приглядывать. Считайте это чем-то вроде домашнего ареста, что ли. Хотя,