Здесь должна быть я - Катерина Кюне

и стала прыгать. Я могла преодолеть отрезок с места, а если чуть-чуть разбегалась, то прыгала со значительным запасом. Стало быть, никаких естественных причин бояться ямы у меня не было.

Я снова вернулась к яме. Она была почти прямоугольной формы. Сначала стала прыгать рядом с ней, потом с самого края. Почему-то с края ямы решиться было легче. А потом через центр. Главное было поменьше готовиться и ничего не обдумывать, а сразу заносить ногу, не оставляя телу выбора. И скоро я так наупражнялась, что решилась на новый трюк: забраться на стену пристройки, она в том месте была мне чуть выше колена, и оттуда сигануть через яму в длину. И, представьте себе, забралась и без заминки удачно сиганула. Первые пять раз. А на шестой запуталась в папиной педантичности. Вы же помните, что вся стройка была окружена тонкими капроновыми веревками, на которые должны были равняться кирпичи? Одна такая веревка исподтишка подобралась к моей шее, и когда я оттолкнулась и взлетела, резко осадила мой грациозный прыжок. Я, пытаясь высвободиться, неловко затрепыхалась и рухнула на дно ямы, словно зверь, провалившийся в ловушку. Хотя, если честно, я никогда не видела зверя в ловушке (если не считать мышонка в мышеловке, которого было очень жалко), я только читала об этом. А папа книгам о защите крепостей и охоте на мамонтов, предпочитал книги по строительству. Так что на дне ямы меня встретили только грязь и торчащие корни, о которые я оцарапала ноги, а не острые колья или крокодилы.

Используя корни я вылезла из ямы и побежала в дом. Папа мне еще в раннем детстве объяснил, как важно, когда поранился, не рыдать, а быстрее обрабатывать рану. Потому что страшна вовсе не минутная боль, а микробы, которые воспользовавшись твоим промедлением целыми стаями ныряют в рану и вызывают столбняк или заражение крови. А от этого можно даже умереть. Ранилась я часто, поэтому технология была хорошо отработана. У меня была выданная папой бутылочка со спиртом и комок ваты. Мажешь и дуешь, чтобы не щипало. И вот я коснулась проспиртованной ватой красного следа от тонкого крепкого капрона и взвыла от боли. Потому что как не извернись, нет никакой возможности дуть на собственную шею, понимаете? Разве что у тебя есть хобот как у мамонта.

Но ведь столбняк тоже никому не хочется. Так что я схватила вентилятор, включила его на полную мощность, и сев в потоке воздуха, стала обрабатывать красный порез, разделивший мою шею надвое. Как будто я недосвергнутая королева, которую пытались гильотинировать, и уже немного начали. Но вовремя прискакали гвардейцы и спасли монархию. К этому моменту рядом со мной уже ахала бабушка, но я не дала ей меня отвлечь и позволить микробам резвиться и кувыркаться в моей ране.

На следующий день порез припух, и когда я пришла в школу, привлек к себе очень много внимания. Особенно он почему-то впечатлил нашу учительницу. Вообще-то я и раньше постоянно ходила в ссадинах, синяках и царапинах, но это никого не интересовало. А тут учительница устроила мне целый допрос. На голове у нее были смешные овечьи колечки, в них тонули дужки круглых очков. Она встряхивала этими колечками, смотрела из-за очков не то чтобы даже испуганно, а так, словно на ее глазах совершается нечто возмутительное. Хорошо бы она так смотрела, когда на перемене невменяемый Серый своими длинными паучьими ручищами ни за что ни про что кого-нибудь душит. Но в эти моменты она почему-то всегда была занята своими делами.

Так что я довольно сухо объяснила ей, что волноваться нечего, рана тщательно обработана. Но учительница — ее звали Светлана Михайловна — стала зачем-то задавать вопросы, к делу не относящиеся. Например, спросила о дедушке, с которым успела познакомиться. Пришлось посвящать ее в наши семейные дела. Она хотела поговорить с бабушкой и я ей пообещала, хотя, если честно, понимала, что приход бабушки в школу — событие крайне маловероятное.

В общем, мне надо было уже тогда сообразить что к чему и прикрыть шею шарфом. Но я шарфов терпеть не могла, мне всегда казалось, что они пытаются меня задушить. И вечером, во время выдачи горячего пайка, мою, к тому моменту уже багрово-синюю отметину увидела Васильевна. Она меня даже слушать не стала толком, а сразу побежала телеграфировать маме. «Ваша Катя чуть не повесилась, срочно прилетайте». Не знаю, о чем она при этом думала. По слухам, мама действительно пыталась прилететь, но достать билет на самолет было никак невозможно: ни за деньги, ни через знакомых. А летать просто так, без самолета, мама не умела. Этого даже я не умела, хотя потратила на тренировки сотни часов, прыгая с высоких перекладин лестницы, и стараясь силой мысли придать своему телу невесомость. Говорят, мама плакала и второй раз в жизни орала на папу, а не наоборот. (Первый раз был, когда папа заверил маму, что превосходно укрепил люстру, а через несколько минут люстра со звоном рухнула в сантиметре от старшей сестры).

А вечером следующего дня появилась бабушка Роза. Мамина мама, которая жила на самом краю города в маленьком райончике под холмом, поросшим боярышником. Перед тем как вызвать дедушку из Минусинска, мама просила бабушку Розу пожить с нами. Но бабушка тогда сказала, что жить в одном доме с «Любкой», как она называла папину маму, она не станет и дня.

Бабушка Роза вкатилась в калитку, оттеснив к бетонным блокам открывшую ей «Любку», и с самого порога, даже толком не поздоровавшись, принялась пересыпать бранью Овсянникова. Она всегда говорила о дедушке, своем бывшем муже, только по фамилии и только в ругательном тоне. Однажды мама при ней предположила, что мой вздернутый птичий нос, видимо, дедушкин. И баба Роза тут же принялась расписывать какой отвратительный, уродливый нос у Овсянникова и что мой нос, да что там нос, вся я, — мы в принципе не можем иметь с Овсянниковым ничего общего!

Баба Роза, в отличии от бабы Любы, была круглотелой и круглолицей, похожей на матрешку, но при этом удивительно проворной и энергичной. Она любила нарядные кофточки с розочками и довольно глубокими вырезами, чтобы в эти вырезы укладывать жемчужные бусы, и от нее всегда пахло духами. Голос у бабы Розы был глубокий и бархатный, даже когда она ругалась можно было заслушаться. А ругаться бабушка Роза любила. Вот и сейчас она туда-сюда каталась по двору, брезгливо выуживая из многочисленных тазиков мое белье, и закончив раскатывать в тонкий пласт Овсянникова перекинулась